Юрий Олеша - Воспоминания о Юрии Олеше

А бешеное свое остроумие и зоркую бытовую наблюдательность он оставлял для житейской болтовни, для товарищеского трёпа, для множества забавных устных сценок, импровизированных застольных скетчей.

Так, однажды появился зародыш словаря Эллочки-людоедки, впоследствии с таким блеском развитый Ильфом и Петровым, и некоторые другие интересные находки, которые Олеша легко раздаривал окружающим не потому, что он был таким уж щедрым, а потому, что не считал их ценностью. Низменный жанр... А он любил высоты. Но не все могли дышать их разреженным воздухом.

А для Олеши состояние некоторой приподнятости было естественным.

Случилось как-то, что Ольга Густавовна Олеша легла в больницу. Когда Юрий Карлович пришел навестить ее, врач отвел его в сторону и предупредил:

- Вы не волнуйтесь, пожалуйста, но ваша жена заговаривается. Мозговые явления... Это пройдет!

- А что же она говорит?

- Она говорит, что медсестры похожи на ангелов Боттичелли...

- Конечно! - вскричал Олеша. - Светлые одежды, скользящая, как бы летающая походка, милосердное выражение лица. Оля права!

Это был любимый рассказ Олеши - о двух способах видеть, о двух мироощущениях.

Когда он рассказывал его, в его голосе как бы звучали фанфары.

...Приподнятостью, даже театральностью своего поведения Олеша напрашивался на сравнение его со спектаклем. Человек-спектакль, он был отгорожен от мира несколькими занавесами. Иногда раздвигался только один, иногда - еще один, редко - все.

Я читал в рукописи интересные воспоминания Э. Казакевича об Олеше. Высоко расценивая его, Казакевич в то же время с некоторым осуждением отзывается об излишне снисходительном отношении Юрия Карловича к иным людям, снисхождения не заслуживающим.

Я знаю, что Олеша и Казакевич любили друг друга. Когда-то, за несколько лет до войны, Олеша дал один из примеров своей удивительной проницательности. Он предсказал, что Казакевич когда-нибудь будет боевым офицером. Каким образом Олеша разгадал в тихом еврейском юноше будущего лихого разведчика, в этом тайна зрения Олеши.

Но слова Э. Казакевича о якобы "снисходительности" Олеши означают только то, что Казакевич не побывал за самым последним занавесом в душе Олеши. Вот там Казакевич не посетовал бы на его снисходительность. Там он навидался бы молний и наслушался бы громов! Там он узнал бы, что один из популярнейших писателей при всей его талантливости не более чем "кумир интеллигентных мещан". А другой, не менее, если не более, талантливый, всю жизнь "разламывает игрушки искусства в бесплодных попытках овладеть им". Третий "воображает, что он великолепный поэт, хороший романист и заурядный журналист, не понимая, что все обстоит как раз наоборот: он великолепный журналист, посредственный романист и ужасающий поэт".

Наконец, за этим последним занавесом можно было бы получить точную информацию об отношении Олеши к Достоевскому.

Есть мнение, особенно распространенное в актерской среде, что Достоевского с его визионерством, с его мучительными резекциями души, с его обостренным вниманием, направленным на самого себя, Олеша предпочитал всем другим художникам.

Это заблуждение основано на неполном знании Олеши.

Толстой - вот к кому тянулось все то доброе и ясное, что было в Олеше.

Признаки неприязни к Достоевскому и прежде проскальзывали в печатных высказываниях Олеши.

"Это писатель, против которого можно испытывать злобу" ("Избранные сочинения", стр. 423).

"...драма Раскольникова не вызывает того живого сострадания (подчеркнуто Олешей. - Л. С.), которое вызывает драма Позднышева" (там же, стр. 423).

"В "Идиоте" есть сцена, в которой Настасья Филипповна бросает деньги в огонь... ситуация очень неубедительна... Поступок, обратный тому, который все ожидают, - вот излюбленное обстоятельство Достоевского... и видно, что оно отражает черту характера самого Достоевского... Черта эта антипатична... вызывает во мне раздражение" (там же, стр. 424).

Это написано Олешей в 1931 году.

И вот через два десятка лет ему предлагают сделать из "Идиота" пьесу.

Он не любит "Идиота". Но он любит театр. Как выйти из этого положения?

Он записывает в своем дневнике с некоторым смущением:

"Я никогда не думал, что так вплотную буду заниматься Достоевским (пишу инсценировку "Идиота"). Все же не могу ответить себе о качестве моего отношения к нему - люблю, не люблю? "

Что же делать? Притворяться? Но ведь своеобразное коварство искусства состоит в том, что в нем невозможно солгать. Ложь сразу видна: она плавает на поверхности.