Раиса Орлова-Копелева: Двери открываются медленно

(* Имеется в виду указ о лишении гражданства от 12.01.81. До указа о восстановлении гражданства (август 1990 г.) Р. Орлова не дожила. - Ред. *)

Посвящаю ее друзьям на Западе, которые помогли мне начать сначала. Посвящаю Льву Копелеву - как все и всегда.

Раиса Орлова-Копелева 1984

I. Двери открываются иначе

Наружные двери во многих европейских домах заперты. На двери табличка список жильцов. Ищешь нужную тебе фамилию, нажимаешь кнопку. По внутреннему телефону спрашивают, кто там. Раздается жужжание, напоминающее звук электробритвы. Если толкнешь - дверь медленно откроется. Если мгновение пропустишь - снова заперта. Все двери в эту страну - Германию, в этот мир, открываются медленно. Первых немцев, которые встретились мне в жизни, звали Гретель и Ганс. Но я тогда не знала, что они - немцы, так же как не знала, что Сандрильона француженка, что Пиноккио - итальянец, что сестрица Аленушка и братец Иванушка - русские. В детстве люди делились на добрых и злых, на красивых и уродливых, на умных и глупых, на храбрых и трусливых. Потом мне, студентке филологического факультета, начала открываться Германия в книгах Гете и Шиллера, Гейне и Томаса Манна; в них смешивались правда и вымысел, реальность и поэзия. В реальной Германии тогда господствовал фашизм - костры из книг, преследования коммунистов и евреев, призывы к ненависти, к войне, тюрьмы, концлагеря. Вглядываюсь сегодня в лица моих здешних сверстников и безмолвно спрашиваю, что они делали в те годы? Были в Сопротивлении? В эмиграции? Кричали "Хайль Гитлер"? Или просто жили, не зная, закрывая глаза на торжествующее рядом зло, как я жила в Москве в те годы, так, словно архипелаг ГУЛАГ и не существовал?.. Германия напала на Советский Союз. На фронтах сражались, гибли друзья, однокашники, однокурсники. Погиб мой первый муж. Ненависти к немцам, охватившей тогда многих моих соотечественников, я не испытала. Враги были фашистами. Всю войну мне часто снился один и тот же сон: на белый лист ватмана разливается коричневая тушь. Моя пятилетняя дочка, увидев военнопленных немцев, работавших на развалинах Крещатика в Киеве, удивленно сказала: - Мам, они же как люди... В конце пятидесятых годов, когда по всей стране сбрасывали памятники Сталину, когда люди испытали глубокое разочарование в идеалах, в идолах, необходимый тогда опыт искали в книгах. Русские книги, в которых запечатлен опыт тогдашних разочарований, сегодня составляют целую библиотеку. Но тогда они либо еще не были написаны, либо хранились в ящиках письменных столов и лишь позже дошли до читателей. И возникла едва ли не массовая тяга к Ремарку, непонятная вне обстоятельств и времени. Необходимую именно в этот момент духовную пищу мы находили у немецкого писателя, которого сегодня плохо помнят у него на родине. После долгих лет отрезанности к нам стали возвращаться старые и появляться новые произведения зарубежных писателей. Это происходило с трудом, каждое писательское имя приходилось пробивать, доказывать, часто не без хитростей и всяких дипломатических уловок, что эти писатели "прогрессивны", а то и близки советской идеологии. Находили несколько фраз, скажем, в защиту мира значит, можно издавать. К тому же мы доказывали, что каждая такая публикация укрепляет престиж СССР. В годы сталинщины были под запретом даже некоторые произведения иностранных писателей-коммунистов: "Десять дней, которые потрясли мир" Джона Рида, "Герои пустынных горизонтов" Джеймса Олдриджа, "Транзит" Анны Зегерс, все драмы Брехта. Почти двадцать лет борьба за публикацию хороших талантливых новых и старых иностранных книг и составляла смысл моей жизни. Моя специальность американская литература. Я предлагала редакциям журналов и издательствам произведения, прочитанные мною по-английски, писала предисловия, рецензировала. Добивалась, чтобы издавали Хемингуэя и Фолкнера, Хеллман и Миллера, Сэлинджера и Стейнбека, Апдайка и Болдуина. Работая в журнале "Иностранная литература", я занималась, конечно, не только американцами, но и писателями других стран: Дорис Лессинг и Грэмом Грином, Мориаком, Сент-Экзюпери, Брехтом и Беллем. Опубликовала шесть книг и больше двухсот статей, преимущественно о литературе США. Страны, в которой не бывала. Нас и не удивляло то, что, постоянно твердя о связи литературы с действительностью, мы изучали иностранные книги, не побывав на родине автора, словно ставили опыты в лаборатории или изучали мореплавание в закрытом бассейне. Первая не метафорическая дверь на Западе, которая настежь распахнулась перед нами, была в Кельне - 12 ноября 1980 года в квартире Генриха Белля на Хюльхратерштрассе, 7. Много лет до этого писали сюда и отсюда получали письма. ...После радостной суматохи встречи надо начинать жить в непривычном, странном мире. Жить беспомощной, глухой и немой - немецкий язык я начала учить за две недели до отъезда. И языковая стена - не единственная: не знаю, как войти в трамвай, в метро. Автомат почему-то меня не слушается. У нас бросаешь пятак, и езжай по всей линии. Не знаю, как покупать, как спросить, как понять, что тебе ответят. Нужен поводырь. В нашем московском доме перебывало множество иностранцев, больше всего немцев и американцев. Одни лишь промелькнули, с другими связала дружба, закрепленная их приездами в Москву, перепиской, телефонными разговорами, пока у нас не выключили телефон. Но поводырь из местных жителей даже и представить себе не может, чего я не знаю. Помогла мне больше всего подруга, которая сама испытала шок адаптации раньше. Надо привыкать самой. Раковина для мытья посуды. Два крана, на одном я сначала заметила лишь красную полоску - жду горячей воды. Но нет никакой. Оказывается, он только для того, чтобы установить, какая вода тебе нужна. Мне это объясняют. Я, кажется, уже поняла, но руки привыкают медленно. Проходит много времени, а я, забывшись, все жду воду из левого крана. И дома, и в Германии моя рука с незапамятных времен открывала все тот же кран в одну сторону, а закрывала - в другую. А в Америке - наоборот. Хочу уменьшить струю - в который раз меня заливает. Ну почему краны открываются не в нашу, не в "правильную" сторону?! И надо терпеливо пытаться переучиваться, не возмущаясь из-за кранов ни Европой вкупе с Америкой, ни собственной неумелостью, неприспособленностью, ни устройством мироздания... Мы по утрам едим гречневую кашу. В Германии гречка есть только в магазинах "Реформ". Варю, получается совсем не то. Слышу шутку: - Здешняя гречка промыта в стиральном порошке... Гречку нам присылают из Москвы. ...Все продукты надо покупать в супермаркете... ...В магазинах фирмы "Альди" надо покупать все, что сыплется: сахарный песок, крупы, муку... ...Нет, сюда не ходите: магазин маленький, значит, все дороже. И сейчас не могу привыкнуть к тому, что за один и тот же предмет, будь то хлебец, чайный сервиз или брюки, платят разные цены в зависимости от того, где покупаешь, в каком районе, в какое время года. И колебания значительны, иногда - вдвое. Подчас различие цен ясно. Вот мы идем на пляж. "Не забыть на обратном пути купить к обеду помидоры". Мелькает цена. Возвращаемся через три часа, помидоры стоят вдвое дешевле: продавщица спешит домой, скорее бы все продать. Распродажа в магазине женской одежды в Кельне. Колеблюсь между двумя летними платьями. - А вы купите оба. - Нет, это мне не нужно и дорого. - Я уступлю полцены. И этой владелице выиграть время, по-видимому, выгоднее - скорей бы все распродать. Ни с чем подобным я никогда до этого не сталкивалась. Некоторых колебаний цен не возьму в толк до сих пор. Трудно определить и реальную стоимость жизни: соотношение цен совершенно иное, чем в СССР. Раньше я знала только, что квартиры - относительно - очень дороги. Это подтвердилось. Узнаю, что прическа стоит столько же, сколько дешевые джинсы. У нас за джинсы можно причесываться год еженедельно. В СССР единица любых расчетов - поллитра. За бутылку можно починить сантехнику, врезать замок, вставить разбитые стекла. А как здесь? Испортилась пишущая машинка. Оказывается, дешевле купить новую, чем чинить старую. Наши советские представления, будто вещи здесь прочные, несколько идеализированы. Проходит больше года, пока начинаю понимать, что очень прочны только очень дорогие вещи. Остальные так и рассчитаны - на сезон. Потом придет новая мода. У босоножек, как правило, не подбивают набойки многие их просто выбрасывают. Очень высоко - по сравнению с Советским Союзом - оплачивается труд машинистки, уборщицы, уход за больными и детьми. Поражают с первого дня лотки с овощами и фруктами: в любом городе, в деревушке, в любое время года - свежие помидоры, виноград, яблоки. Перенести бы эти лотки на московские улицы - хоть для детей! Поражает, что нет никакой разницы между бытом в Кельне и в любом маленьком городке. Вот в Бад Мюнстерайфеле шесть тысяч жителей, а ресторанов, кафе, отелей, магазинов и уж, конечно, товаров в них больше, чем в ином московском районе, где живут сотни тысяч людей (разве что в больших городах, в больших магазинах все подешевле). Читаю в газетах, что молодые врачи не хотят уезжать из больших городов. Тут между нашими странами не различие, а сходство. Но, видимо, здесь действуют иные причины, уж во всяком случае с материальным уровнем жизни не связанные. ...Чему мне еще только не предстоит дивиться? Вывескам "Il Banko del Santo Spirito" - "Банк святого Духа" - отделения по всей Италии. Кельнский собор вижу на второй день приезда. Никакие репродукции этого чуда не передают. С детства твердила строки Александра Блока: