Михаил Осоргин - Книга о концах

Спокойненько и скромненько подсев рядом, отец Яков спросил грузчика:

- Часика два еще проработаете? Товару непочатый угол!

Грузчик покосился, что-то пробормотал, вынул из кармана обшарпанный футляр с очками, надел и оглядел собеседника. Отец Яков взора не отвел и с улыбкой, голос слегка понизив, хотя никого близко не было, продолжал любопытный разговор:

- Иной раз вот так едешь по новым местам да и встретишь знакомого человека. А ему, может быть, и узнавать не хочется. Дела!

Грузчик прожевал кусок, обтерся и сказал:

- Узнавать можно, да лучше держать про себя. Путешествуете, святой отец?

- Заехал по малым делам, все на мир смотрю. Мир-то велик, а людям тесновато. По очкам только и признал вас, Николай Иваныч. А в былое время вместе в комнате спали.

- Отец Яков?

- Смиренный пастырь без стада!

Грузчик задумчиво почесал в голове.

- По старой дружбе помалкивайте. Вы, помнится, не из болтливых. Я тут не совсем законно, только проходом.

- Дело не мое, а встрече рад. Сожалею лишь, что нахожу вас за трудным занятием.

- Это не беда. Не всякому петь "Исайя ликуй". Капитал наколачиваю.

Мысленно прикинув, чем можно бы поделиться с давним знакомым, отец Яков намекнул, что хоть сам он не в достатке, но рубликов пять его не разорят. Николай Иваныч хорошо посмот-рел на попа, расплылся улыбкой, помешкал и протянул

- Давайте, ваше священство. Скажу по совести - очень сейчас пригодится, пора ноги уносить. А главное - надеюсь вернуть, если буду знать адрес.

- Это ни к чему, дело житейское, как бы доплата за ботиночки. Хороши были ботиночки. Однако надеюсь, что и мои полусапожки ладно носились?

Николай Иванович, давно переменивший больше имен, чем обуви, рассмеялся со знакомым отцу Якову добродушием. И опять, как бывало, подивился отец Яков, до чего же изумительно менялось лицо у этого странного человека,- от сугубой серьезности до детской улыбки. Сейчас был заправским сибирским варнаком - и вот милый интеллигентный человек, только, видимо, дошедший до великой усталости тела и духа. Совсем как был на подмосковной даче у общего знакомого. Зачем он здесь, откуда и куда пробирается кружными путями спросить невозможно, а любопытно до крайности! Но, конечно, отец Яков сдержался. Об общих знакомых не вспомина-ли, да и попросил Николай Иваныч:

- Много беседовать нам вредно, еще внимание обратят. Тут тоже всякий народ может случиться. Вы уж лучше уйдите.

За руку не простились, кивнули головами. А на прощанье бывший Николай Иваныч опять с хорошей и даже веселой улыбкой сказал:

- Должок, если будет в делах удача, пришлю вам из Парижа. Городок хороший. Не бывали?

Отвыкнув удивляться, отец Яков, уже на ходу, ответил:

- Не довелось побывать, а описания читал. Поистине - любопытно! Значит - успеха в предприятиях!

Грузчик встал, поклонился и громко сказал:

- Благословить, батюшка, забыли.

Отец Яков замешкался, покраснел, однако подошел, положил левую руку на сложенные ладони босяка, совершил правой крестное знамение и с настойчивой серьезностью произнес:

- Молитвами недостойного иерея, да благословит Бог твои дни и даст тебе покой и забвение всяких зол. Иди путями бедных и страждущих, а куда идешь сам знаешь. Бог тебе судья, а я, смиренный его служитель, грехи твои разрешаю.

Целовать руки не дал, оттянув ее книзу и пожав, и отошел походкой степенного пастыря. Грузчик низко поклонился ему в спину и опять громко сказал:

- Спасибо, батюшка! Вы наши отцы, мы ваши дети!

Улыбнулся, надел просаленную, как блин, каскетку, ловко сморкнулся в сторону и пошел к цибикам, около которых толпилась сибирская шпана.

В тот день, сидя на палубе парохода и любуясь берегами, отец Яков много думал о людской судьбе и живучести людской. Было ему ясно, что вот этот самый Николай Иваныч бежал с катор-ги, либо с места поселения, и пробирается в российскую сторону. По пути работает, где доведется, и, конечно, рискует ежечасно попасть снова в полицейские лапы. Памятуя же о прежних с ним беседах, трудно усомниться, что это уже не первый его побег и в Москве рассказывал про тайгу, и про сибирские реки, и про Урал,- человек бывалый. И хоть седина в голове, а лет ему, надо пола-гать, лишь немногим за тридцать, еще очень молод. Жизнь пережил за пятерых, а то и боле. И бодр, смел, силен и хитер.

И однако,- по-прежнему думал отец Яков,- на сем смелом челе, под личиной великого задора, даже про дерзости, и энергии исключительной,- видна и иная печать, как бы страдания и подвижничества. Он тебе и бродяга, он тебе и анархист и убийца,- а если есть на небе Бог, которому многажды, привычно кадилом махая, пел отец Яков молебны, то этот Бог должен обязательно Николая Иваныча простить и помиловать за великую его муку и за жажду счастья человеческого,- не себе, а всем людям.