Федор Крюков: Неопалимая купина

Мамалыга по первой же услышанной им фразе понял, что и здесь говорили о смерти Покровского.

— Пишет отцу: «Прощай… в смерти никого не виню…» — не спеша говорил о. Илья, держа блюдце с чаем против уха. «Жизнь, — говорит, — надоела… увидимся с тобой на том свете, если он есть…»

— А-а, Боже мой! — подавая руку Соколову, укоризненно покачал головой Мамалыга. — «Если он есть…» Как нынче молодежь-то!..

Соколов принял на свой счет укоризненный жест Мамалыги и не без смущения спросил:

— Что — молодежь?

— Молодежь-то какова! «Если он есть…» Да как же его нет-то? Что же тогда есть?

— Со своей точки зрения он, может быть, и прав, — угрюмо отвечал Соколов, снова принимаясь за газету.

— Прав? Вы это утверждаете?

Мамалыга уперся строгим взглядом в молодое, безусое лицо Соколова.

— Если он не верит в существование загробного мира, — не совсем уверенно сказал Соколов и густо покраснел.

— Да какие же основания-то для этого? — строго, взыскательно крикнул Мамалыга.

Соколов совсем смутился и лишь пожал плечами.

Толстенький Глебов, которому стало жаль молодого коллегу, отодвинул тетрадки в сторону и сказал веским, докторальным тоном:

— Он мог исходить из двух соображений… Во-первых, жизнь так сложилась, что в будущем здесь, на земле, он не ждал ничего хорошего… И, следовательно, как ни плохо или жутко где-то там, — Глебов махнул рукой за окно, — но хуже, чем здесь, быть не может…

— Ну-те-с? — ехидно подогнал о. Илья, когда Глебов остановился, как бы запутавшись в дебрях туманной аргументации.

О. Илья, иерей тощего, мало внушительного вида, с воробьиным носом и бородкой гвоздем, был весь какой-то заостренный, лукавоколющий, — смышленые, лукавые глазки его, как ни старался он порой придать им выражение степенности и благочестия, все подмигивали с веселым плутовством куда-то в сторону…

— Ну-те-с… во-вторых?

— А во-вторых… — Глебов потер лоб, соображая. — Раз здесь скверно, надо уничтожить это скверное… Уничтожить же можно вернее всего лишь уничтожением себя…

— А дальше-то что? — грубо спросил Мамалыга. — Ничего… Нирвана, небытие…

— Да как же это так? — В голосе Мамалыги зазвучали враждебные, почти угрожающие ноты.

— Э, ну вас! Что вы пристали, в самом деле! — сказал с досадой Глебов и снова принялся за тетрадки.

— А мне, признаться, жаль, — сказал Иван Иваныч Сивый, поправляя свой большой галстук, — ушел из мира как-то так… загадочно… таинственно… скромный юноша, начитанный… Ни с кем не имел столкновений… Такое чувство, как будто зашибли маленького ребятенка… доверчиво бегал тут, между ногами взрослых, а его ушибли… Нечаянно, а больно… непоправимо… Жаль… ах как жаль!..

Никто не сказал на это ни слова. Мамалыга молча, сердито посмотрел на модный галстук Ивана Ивановича и отвернулся. Как будто то, что сказал Сивый, было совсем не к месту, ненужно и неприятно до раздражения… Правда, конечно: ушел тихий юноша и кроткий… Неожиданно, непонятно… Но что об этом говорить? При чем тут они?.. Он унес с собой тайну каких-то своих исканий, мучительных вопросов и… стал над ними, выше всех… Может быть, и к ним когда-нибудь были устремлены его вопрошающие глаза? Но сами ограниченные и мелкие — они бессильны подняться над обыденной суетой… И что они могли сказать ему? Проходили мимо, с равнодушной исправностью исполняя свою работу… И вот он ушел… Ушел сам, добровольно… Зачем? Может быть, хотел сказать им, что есть нечто важнее, глубже и повелительнее, чем подаваемые ими жалкие крохи познания и стертые сентенции? К чему?.. Вот лежит теперь и больше уже не встанет… И жалко — сжимается сердце от боли… И смутно чувствуется вина какая-то, — может быть, не такая бесспорная и грубая, как кричат, а есть… и будет всегда…

Упорно молчали все. Не вздыхали, не сожалели вслух, — молчали…

О. Илья схлебнул чай с блюдца, утерся, перекрестился. Потом громко вздохнул и печальным, заученным тоном соболезнования промолвил:

— Кому же не жаль… Жаль, конечно… Чайку стаканчик, Егор Егорыч?

Мамалыга сел к столу и тоже тяжело вздохнул.

— Что, нездоровится? — льстиво спросил о. Илья. Он очень заискивал у Мамалыги, который был близок с преосвященным.

У Мамалыги ничего не болело, но этот участливый вопрос как бы внушил ему мысль, что он болен.

— Скверно, — мрачным тоном отвечал он, — ах как скверно!

— Желудок?

Мамалыга подумал, не рассказать ли о том, какое открытие он сегодня сделал. Но побоялся, что истории с любовными записками вызовет смех и здесь. Может быть, слегка и посочувствуют, но потом непременно будут смеяться и всюду рассказывать. Нет, лучше умолчать.