- На нем защитна гимнастерка...
- Во всяком случае, Александр Иванович Герцен в свое время писал, имея в виду французов: "...всеобщее избирательное право, навязанное неприготовленному народу, послужило для него бритвой, которой он чуть не зарезался". И еще: "...как ни странно, но опыт показал, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы" - вот после этого и толкуй!
- Она с ума-а меня сведет...
- Это про какое время от написал?
- Про 1848 год.
- А у нас сейчас конец двадцатого века катит в глаза... Стало быть, мы плетемся в хвосте у Европы с задержкой примерно на двести лет...
- Ну это только в гражданском отношении, а если взять душу на исследование, то получится, что они по сравнению с нами - типа как ефрейтор и генерал.
- Или как Конфуций и его сын Боюй. У Конфуция был сын, полный идиот, звали его - Боюй.
- Вот я гляжу: очень мы правильно говорим. Вообще во всем надо доходить до исходной точки, до самого пункта А. Вот как подумаешь, что корова - это, собственно говоря, прирученная антилопа, так сразу куда интересней жить!
- Что-то мы за разговорами совсем пьянку позабросили, мужики! Я предлагаю выпить за процветание нашего родного колхоза "Передовик"!
- Да погоди ты! Я вот что хочу сказать: у нас в России, в стране мечтателей и бандитов, всегда существовала свобода слова - это хотите верьте, хотите нет. Вы хоть знаете, как раньше назывался наш колхоз. "Веселый бережок" - это хотите верьте, хотите нет. Еще когда колхозы только-только начинались, мои родители принципиально оставались единоличниками, потому что они предлагали колхозу название "Беззаботный бережок", а начальство соглашалась только на "веселый" - это хотите верьте, хотите нет.
- Ну и чем дело кончилось?
- А ничем... То есть все же пришлось вступать в "Веселый бережок", но за это мои родители порезали скотину и написали в ЦК партии ругательное письмо.
- Это точно: отчаянный мы народ!
- А все почему? Все потому, что "голый, как святой, беды не боится".
Тем временем егерь Самсонов храпел, притулившись между углом печки и телевизором, баянист Каховский рыдал, положа голову на стол, видимо, ему во всей остроте открылось, как много он потерял, эмигрировав в свою Мексику, голландец, на лице у которого значился восторг, смешанный с испугом, вращал глазами и открывал рот, но сказать уже ничего не мог, Зиночка всё танцевала с нашим резидентом в Республике Гондурас.
Поздно уже; выйдешь на крыльцо покурить - моросит, половина черного неба затянута темной мутью, а на другой половине обнажилась мелкая сыпь Млечного Пути, и оттуда то и дело падают звезды - чиркнет по небу, как незажигающаяся наша спичка, и пропадет. Подумаешь: вот так и вся жизнь наша с точки зрения вечности - чиркнешь и пропадешь. Но зато сколько счастья вмещает в себя это мгновение, если ты, конечно, способен именно как счастье понимать каждую секунду личного бытия.
ЗИМА
Около обеденного времени 26 февраля 1917 года студент С. умер от счастья. Когда так называемый революционный народ высвобождал узников из Крестов, в числе уголовных, инсургентов, несостоятельных должников вышел за тюремные ворота и студент С., сидевший по делу о пропаганде среди солдат, вышел, посмотрел в небо и свалился замертво на панель.
Как это понятно! То есть понятно, что в иные минуты жизни человек способен впасть в такое пронзительное чувство счастья, от которого можно запросто помереть. Хорошо еще, что нормальная психика обыкновенно дробит это опасное состояние, не допуская до критической массы чувств, а иначе высокоорганизованные люди мерли бы как мухи, не достигнув расцвета лет. В самых удачных случаях острое состояние счастья равномерно распадается на восемнадцать часов бдения, но это при условии, что у тебя имеются увлекательные занятия и в то же время ничто не мешает сосредоточиться на себе. Увлекательное занятие можно найти даже в одиночной камере, но только в деревне ничто не мешает сосредоточиться на себе.
И зимой в деревне просыпаешься чуть свет, однако это уже будет что-то часу в девятом, когда окошки окрасятся густой и тяжелой синью, которая почему-то навевает подозрение, что однажды может не рассвести. Отчего с утра пораньше в голову приходит такое апокалипсическое соображение - не понять, но, может быть, оттого, что в городе мало сочувствуешь чужой жизни, то есть вообще жизни, включая бытование собаки и мотылька, и никого-то, кроме себя, не жаль, а в деревне - жаль. Даже при том жаль, что если ты панически боишься смерти и родился в России, то тебе сказочно повезло. Между тем постепенно развидняется: уже различим оранжевый цвет абажура, низко висящего над столом, уже матово светится упитанный бок самовара, который стоит на печи, а сама печь наплывает из сумрака и растет.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу