Виктор Панов: Старички

- А ну отступи, не торчи здесь, а грейся на солнышке за порогом, гудел бывший инженер. - С ума спятили от безделья!

- Добавь! - тянулись дедушки к бочке. - Ложку!

- Прокурор добавит!

- Не бей по рукам! Зверюга!

- А ты сиди в своем углу! Клянчить привык...

Я не впервые предупредил его:

- Много жалоб... Рукам волю даете.

- А я и сам собирался уходить из санитаров, кстати, вот и моя посылка из Ярославля. Прошу ее подержать... Разрешили иметь иголки и ножницы займусь шитьем тапочек... Либо нас домой отпустят как сактированных, ни к чему не пригодных, либо перевезут к теплу на сельхоз, а тут мы временные. Так же думает и нарядчик, а он встречается с вольнягами.

Я приблизил к себе москвича, строителя первой линии метро. Он получил не одну посылку от сына и поправился. Ночью прорыл яму под проволокой, прополз к женщине, поджидавшей его. Оба попали в карцер.

Без помощника я и часа не мог обходиться. Пригляделся к обрусевшему немцу, родом из Поволжья. Федор Федорович рыжеват, крылышки носа выморожены - такие носы называли колымскими. На левой руке нет двух пальцев - то ли отморожены, то ли с отчаяния отрублены, чтобы навсегда избавиться от каторжных работ. Наверное, и пальцы на ногах были с изъяном, потому что ходил он медленно и вразвалку, как старый гусь. А в общем-то Федор Федорович был довольно молод и улыбку имел подкупающую.

Он так вымыл пол, мои нары, подоконник, протер стены, оконные стекла, как никто этого не делал. Стланик раздавал вежливо. Подружился с поварихой на женской кухне и приносил достаточно густую баланду, вдоволь каши.

- Без бабы мужику не прожить. - Он выговаривал "б" почти как "п". Хоть и давал ты клятву Ривкусу, но баба - начало всех начал. Она не карась, а щука - любого проглотит. Тут баб три тысячи, есть приличные дамочки. Тобой давно интересуются.

- Погоришь, и я погорю.

- А мне гореть уже некуда. Актом списан в мертвецы, хотя мне всего-то сорок пять. На колымский рудник не повезут обратно. С тридцать седьмого немцев садят, а началась война - безжалостное переселение, строительные батальоны не легче иных лагерей. Чем ты меня испугаешь после Колымы? А вам - так и так ехать за море, а там бабу не увидишь. Я девять лет голоса женского не слышал... А у поварихи не голос. А колокольчик. Руки нежные, мягкие. Закуток нашла - спрятаться на минутки. Дает добавочные порции.

Я промолчал, хотя о женщинах подумывал. Боялся. А чего бояться? Поймают - долгий путь в гиблое место, и не поймают - заползать в трюме в щель, похожую на лунку в сотах для пчел.

- Какая она? Повариха? - спросил я. - Тонкая? Из высоких?

- Нормальная. С ума сходит от любви. Вот вам блинчики, пирожок. Мечтает задержаться на пересылке. Бытовая. Родить надеется. В крайнем случае притормозится в бухте у Магадана или на двадцать третьем километре в больничном городке. Влюбился, честное слово. Родных растерял. Написать некуда. Разогнали немцев по стройбатам, по тюрьмам...

- Освободитесь... Найдется милая, - утешал я.

- Ждать надоело. Ждать и догонять - хуже некуда. Побывайте у бабочек. Не пожалеете...

Сходить в амбулаторию женской зоны я мог запросто через обычные воротца, на которых стоял самоохранник, строгий, правда, но я мог сослаться на крайнюю необходимость побывать там.

- Идите, доктор, - сказал он мне. - Но не больше полчасика. Пять минут на дорогу туда и обратно и пятнадцать там. Без неприятностей для меня.

Я взял десятка два порошков кодеина у пожилой медицинской сестры, пообещал прислать ей кое-что из наших лекарств и пошел обратно.

На пути меня встретила группа молодых женщин, они шумно повторяли:

- Доктор, или со всеми живи, или ни с одной не живи!

- У меня и мыслей нет таких - жить с кем-то! Да еще со всеми. - Я смеялся.

- Мы знаем вашего брата. - Красотка мешала мне идти. - Вам только добраться.

Поблизости от ворот застенчивая девушка, плохо говорившая по-русски, попросила у меня воды.

- Когда ваш дневальный будет нести два ведра - немножко мне в котелок. Нам ее дают умываться только-только, а женщине без воды нельзя.

- Вы откуда? По акценту?

- Я из Эстонии. Лайма зовут меня.

Зеленоватые глаза, темные ресницы, а в общем-то лицо утомленное. Мог бы дать ей хлеба, что-нибудь из посылок, хранившихся под моими нарами, конечно, самую малость. Будущее Лаймы, колымское, казалось мне страшным. Не попала бы она в руки блатарям!

На следующий день Федор дал эстонке немножко воды.

- Выучилась на артистку, - рассказывал он. - Мать успела сбежать в Швецию, а Лайма застряла. Дали десятку. Не пропадет. Артистам на Колыме живется почти как на воле.