Вера Панова - Кружилиха

- Вы что ж это, мадам? - сказал он, держа Нонну за руку. - Людей пугать вздумали. Придется вас в больницу.

- Не надо, - сказала Мариамна. - Незачем.

- То есть как, мадам, незачем? - спросил доктор.

- Знаю, была, - отвечала Мариамна. - Скребут полы с утра до ночи, а позовешь зачем - подойти некому. Пускай тут лежит.

Нонна никогда не лежала в больнице, но ей вдруг представилось, что там невыносимо скучно, одиноко, печально. Она сказала слабым голосом:

- Не хочу в больницу! - И заплакала, и Мариамна фартуком утерла ее мокрые щеки.

- Ах, медам, медам, - сказал доктор, - морока мне с вами, будьте вы неладны.

Он сел к столу писать рецепт, и Нонна не слышала, что он дальше говорил и когда ушел.

Еще два раза она просыпалась. Один раз оттого, что за дверью разговаривали два голоса: голос Мариамны и голос Кости. Мариамна называла лекарство неправильно, а Костя не понимал и переспрашивал, и они вдвоем на все лады уродовали незнакомое слово.

- Сульфатиазол, сульфатиазол! - прислушавшись, поправила их Нонна.

Ей показалось, что она крикнула это очень громко. Они как будто испугались ее голоса и замолчали, а ее снова свалило забытье...

В другой раз она открыла глаза, и между нею и лампой, горевшей на столе, большой, темный, сгорбившийся, прошел Никита Трофимыч. Он прошел на цыпочках к двери, и его не стало, одна Мариамна стояла в ногах кровати...

"Как это славно, - подумала Нонна, поворачиваясь к стене, чтобы опять заснуть, - как славно, что старик здесь был, - значит, он на меня больше не сердится, ах, как хорошо..."

Она очнулась вся в поту. В печке бурно потрескивали, словно взрывались, дрова. Солнце, поднимаясь, заходило в комнату, на окне сверкали морозные пальмы. Пока она спала, наступила настоящая зима.

- Какой сегодня день? - спросила Нонна.

- Четверг, - ответила Мариамна.

Нонна сосчитала: значит, всего один день и две ночи она провалялась в постели. Вспомнила во всех подробностях позавчерашний вечер...

- Ко мне никто не приходил? - спросила она.

- Ребята заходили, спрашивали. Доктор был два раза.

Мариамна переменила Нонне рубашку и наволочки на подушках, вымыла ей руки и расчесала волосы. Чтобы не думать о том вечере, Нонна попросила принести какую-нибудь книгу.

- И помирать будешь с книгой, - сказала Мариамна, но все-таки спустилась вниз и принесла толстую, растрепанную книгу.

- Все читают, растрепали, - сказала она. - Хвалят.

Это был "Обрыв". Нонна читала его в отрочестве, почти забыла. Она стала читать с середины. Трудно было поддерживать тяжелую книгу, Нонна опускала ее, и задремывала, и опять читала. Тихо прошел день, наступили сумерки. Мариамна ушла вниз готовить ужин, некому было зажечь лампу. Нонна лежала лицом вверх, смотрела на голубое, отдаленное сумерками окно и думала о том, как изменилась жизнь со времен Райского и Веры - и место любви в жизни изменилось, и отношение человека к любви. Тех преград, которые стояли перед Верой на пути к счастью, для Нонны не существует, время их опрокинуло. Но, видимо, какая-то плата все-таки положена за счастье, другая плата: ради любви приходится человеку поступиться кое-чем своим; это почти физический закон - там, где одному просторно, двум, естественно, приходится потесниться... Так думала Нонна, лежа одна в тишине и сумраке. Позвонили. Неясно донеслись голоса, потом шаги по лесенке. Она почувствовала слабость до обморока... Вошла Мариамна.

- Директор приехал, к тебе просится.

- Зовите, - сказала Нонна, положив руку на сердце.

Мариамна зажгла свет, оправила постель и вышла...

И вот он здесь, большой, страшно большой в ее маленькой светелке! Присел, провел по ее лицу ладонью, пахнущей кожей перчатки.

- Как же так! - сказал негромко. - Не прислала, не известила, исчезла - и всё. Я вчера закрутился с этим докладом, сегодня звоню проститься, - говорят: второй день нету. А тут сказали - воспаление легких, и я не знал. Так нельзя!

Ее ударило слово: проститься. Она спросила шепотом:

- Ты уезжаешь?

- Да, в Москву, - отвечал он. - Наркомат вызывает, - кстати, надо заново оформлять Владимира Ипполитовича. Непоседливый старик: совсем было уволился, теперь все с начала. А другого не хочу. От добра добра не ищут. - Торжество светилось в его глазах; видно, очень близко принял к сердцу возвращение главного конструктора.

Так же покорно она спросила:

- Надолго ты?

- Дня четыре с дорогой, - ответил он. - Ну, может быть, задержусь немного... В общем - не больше недели.

Этот ничем не поступится ради любви. Не потеснится... Поступаться, и тесниться, и смиряться, и ждать будет только она. Он полетит в Москву, и пойдет в наркомат, и будет хвастать своей мотопилой, и рассказывать, какие возможности она открывает для лесной промышленности, и как он осваивает производство резьбонакатного станка, и все будут слушать его с удовольствием и любить его... Вечером он с приятелями будет ужинать в ресторане и опять хвастать - своим заводом, своим главным конструктором, своей молодежью, - и все будут любить его... Он вспомнит о Нонне и о том, что она больна, и пошлет молнию: "Телеграфируй здоровье..." Она взяла большую руку, лежащую на ее волосах, и поцеловала ее.