Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные

– Али больно уж я на зверя-то смахиваю? – спросил старый солдат, дрогнув левым усом и бровями и силясь улыбнуться.

– Недолго, друг, оно, – продолжал убеждать Фомушка, заприметив, что по лицу солдата прошла какая-то дрожь. – Лес-то – он ведь сила, он человеком скорее обладает, чем ты им. По себе знаю. Большая в нем сила! И стоит она, эта нечисть, и досматривает, как бы душу христианскую от доброго дела отвести…

Фомушка так и впился своими слезящимися маленькими глазками в «обличив» лесника. Лесник снял шапку и рукавицу и стал чесать затылок.

– Х-ха-ха! – разразился он на весь лес, который с разных сторон отозвался грохотом на его хохот. – Зверское обличив, слышь, у человека стало! Полгода не прошло! Ай да Федорка! Надаю я тебе шелепов вдоволь, порченая! Сними-ка с своего кушак-то! – обратился он к бабе.

Баба опять зарыдала и, припав к лежавшему мужику, стала развязывать дрожащими руками кушак.

– Ну, ступайте своею дорогой! – сурово прикрикнул лесник присяжным. – Судите там, кто пойман. А уж этого рассудили…

– Это, милый, не наш суд, – твоя душа судила! – ответил Фомушка.

Верстах в трех за лесом раскинулось наконец пред присяжными длинное, вытянувшееся по обе стороны трактовой путины село Проскино с двумя церквами, одною каменной, другою деревянной, – последний переход, последняя станция до города, до «округи». Фомушка еще раньше говорил, что его знобит и что нужно бы в Проскине зайти в кабак и выпить. Выпить захотелось и всем по шкалику. Думали и рассуждали об этом долго; наконец порешили купить полуштоф. Кабак был рядом с почтовою станцией, около которой возились ямщики за кибиткой. На крыльце станционной избы стоял в лисьей шубе молодой краснощекий купец и грыз, держа в пригоршне, орехи. Проскинские мужики от нечего делать терлись у крыльца и смотрели то на ямщиков, то на купца. Некоторые из них подходили полюбезничать с лошадьми.

– Тпрру… Ну… Тпрру, милая… Ну, что, что? Хо-хо-хо! – разговаривал с одною лошадью мужик, дергая ее за холку и поглаживая ей морду, которой она старалась ткнуть ему в бороду.

В кабаке было тесно: присяжные, один по одному, выпивали, а закусывать выходили на волю; проскинские мужики заводили с ними разговоры неизбежным вопросом: «Чьи будете?»

Из станционной избы вышла молодая купчиха, полная, с лицом-пышкой, укутанная в ковровую шаль и куний салоп.

– Ты что? – спросил купец.

– Взопрела… Задохнулась совсем.

– Садись здесь.

Купчиха села на скамью, а купец достал ей в пригоршню из кармана орехов. Ямщики о чем-то переругивались. Откуда-то вдруг раздался страшный выкрик.

Мужики стали осматриваться.

– А-ах, чтоб его! Антипка-кокун из-под караула у старухи убег!

– Иго-го-го! Ко-окку-у! – выкрикивал хохлатый, нечесаный, низенький мужичок, трусцой подбегая к станции.

Он был в одной рубахе и портах, грудь открыта, ноги босые. Через шею, словно регалии, висели на веревке лапти.

– Антипка-шут, – пристали к нему мужики, – представь вот его степенству… Сыграй!

– Енарала представь, Антипушка!

– Как тебя судили? Ну-кось! Вот и судья здесь… Сам присяжный… Гли, – говорили ямщики.

Антипка безумно водил глазами, потом начал что-то бормотать и вертеться на месте.

– Дурак будет? – спросил купец.

– Блаженненький, – ответили мужики.

– Вы бы, ваше степенство, подоброхотствовали, – заговорили умильно мужики.

– Чего еще?

– Пожаловали бы на прокормление. Ноне такое положение.

– Какое положение?

– А подавать-то им, – показали мужики на Ан-типа.

– Не знаю. Кому?

– Он, ваше степенство, с суда такой… Помешавшись… Судили его: он там на суде и повихнулся. Испужался очень.

– Робкий всегда был крестьянин, – подтвердили ямщики.

– Соблаговолите, ваше степенство! Он вам комедь сыграет. Тогда ему присяжные в округе рублев десять собрали, – сладкими голосами убеждали мужики купца, некоторые даже шапки сняли.

– Дать, что ли? – спросил купец жену.

– Много их! Этот юродивый не из настоящих – представляется.

– Говорят, присяжные дают. Нам нельзя.

– Дай семитку.

– Прими, – сказал купец, протягивая монету, снял шапку, перекрестился и поправил волосы.

– Антипка, примай! Вишь, его степенство жалует… У-у, глупый, не разумеет! – говорили мужики, передавая ему семитку.

– За что судили? – спросил купец.

– За что? Да как бы сказать? Точно что будто как мы тут греха на душу маненько взяли, – замялись мужики. – Он, вот видишь, работал запрежде у купца; купец этот за его подати вносил, избу справил ему, и позадолжал ему Антипка. Ну, купец думает: пущай работает. А Антипка-то и убеги от него: оченно уж он над ним, купец-то, издевку большую стал позволять. «Ему, – говорил Антипка, – что больше служишь, то больше должаешь!» Убег, а купец к нам в обчество жаловаться.