Николай Златовратский - Надо торопиться

– Мамаша, что такое сделалось с папой? – спросила Надя мать.

– Ну что же такое? Ничего… Все, бог даст, исправится! Очень уж он к сердцу принимает… А ты не думай об этом. Все, бог даст, уладится…

Надя догадывалась, что отец отказался от места. Она уже замечала, как начали исчезать из дому более ценные вещи, наконец, материны платья; потом не стало кухарки, и мама, всегда молчаливая, кроткая, простая, гама возилась в кухне. Однажды Надя взглянула в окно и вдруг вспыхнула: мама, накинув на голову шаль, несла с колодца через улицу на коромысле ведра с водой…

Надя встала, тихонько приотворила дверь в соседнюю комнату и посмотрела на отца: глаза его были красны, и какая-то судорога сводила его губы (он не замечал ее). Она тихо подошла к нему. Он вздрогнул и так умоляюще, так ребячески-беспомощно взглянул ей в лицо, что у нее сжалось сердце и подступили к горлу слезы.

– Папочка, папа! Зачем так убиваться… Я для вас все… сделаю… Я… готова на все… только уж немного подождать… Вот экзамены, – говорила, волнуясь, заикаясь и плача, Надя, сжимая руку отца.

– Надя, я, конечно, знаю, вы меня любите… Мать меня любит… Но я не выношу этого смиренья. Это слишком… Это значит – укорять меня… Но я не мог… Я самолюбивый человек, я не мог стерпеть, когда видел, что мою голову, мой ум, мои труды другие… бессовестно и почти нагло… не стесняясь, не стыдясь… выдают за свои и… торжествуют!.. Потому что они начальники, а я – письмоводитель… служу по найму… что это так и должно быть… что я получаю деньги… за это… Впрочем, ступай учись, – сказал отец и как-то торопливо поднялся, погладил ее рукой по голове и стал одеваться.

В этот день пришел он поздно. Надя только что легла. Она стала прислушиваться. Отец был необычайно весел, смеялся над матерью, шутил, считал какие-то деньги… Потом он, нераздетый, повалился на диван и сразу заснул. Надя вскочила и, приотворив дверь, заглянула сначала на спавшего отца. Лицо его изумило ее: у него никогда не было такого выражения, какого-то блаженно-глуповатого, как у пьяного… Он то храпел, то что-то бормотал бессвязное, искривляя губы в глупую улыбку… Надя испугалась и подошла к комнатке матери и так же тихо заглянула в дверь. Мать стояла на коленях пред образом и, припадая к полу, жарко молилась, обливаясь слезами… У стены, на кроватке, спала крепко маленькая шестилетняя сестренка Нади… И как пуста, неуютна показалась Наде комнатка матери, в которой прежде так было хорошо, так много было вещей на этажерке, на комодах, – еще остаток материнского приданого… Сколько, бывало, хороших вечеров провела Надя в этой комнатке с матерью, которая показывала ей каждую безделку и долго-долго рассказывала длинную повесть о своей девической жизни. Надя так же тихо вернулась в свою комнатку; сердце ее усиленно билось, на глазах навернулись слезы… Вот ей так ясно представился Костя, сидевший по ночам у лампы с голубым абажуром. Надя забралась под одеяло на кровати, а голова продолжала работать.

– Нет, я не такая, как он… Я ленивая… Мне так тяжело сидеть за учебниками. А если я не выдержу?.. Господи, помоги мне!.. Нет, надо торопиться… Так нельзя…

Мысли носились разорванные, бессвязные в голове; куда, зачем торопиться, – Надя опять-таки не знала определенно, но она чувствовала всем существом, что на нее ложится все настойчивее какой-то фатальный долг – долг жизни… И ни на минуту в ее голову не закралось сомнение в необходимости этого долга. Ее доброе, юное сердце говорило ей одно, что она должна быть на все, на все готова…

Это было уже спустя полгода, незадолго до выпускных экзаменов. Отец опустился совсем; он каждую ночь приходил навеселе и иногда приносил денег, иногда сам уносил последние ценные вещи. Их уютная квартира пустела час за часом. А мать смирялась все больше и больше, все уходила в себя, все сокращалась, как улитка, все становилась молчаливее и только с какою-то подвижническою настойчивостью отдавалась хлопотам по хозяйству. С утра до ночи она варила, шила, стирала без слова упрека и даже иногда весело смеялась, когда в праздничный вечер собиралась вся семья около чистого самовара. И ее веселость была так заразительна, что сам Побединский пускался рассказывать городские новости, и всем было так хорошо, как будто лучшего они не знавали раньше и лучшего не желали… Но это были очень редкие минуты; достаточно было кому-нибудь припомнить какую-нибудь недостающую вещь – и вдруг иллюзия разлеталась, опять болезненно сжималось сердце, отец как-то порывисто поднимался и торопился скрыться.