Павел Засодимский - Золотая чашка

«Опустела хата без Тимохи! – с тяжкой душевной болью думал он. – Застращать этак парнишку, и из-за чего? Ах, дуреха! Малого рада была на глиняную чашку променять. А теперь сама ревет!»

Умри Тимоша от какой-нибудь болезни, утони, сгори на пожаре – тяжко, прискорбно было бы для Григория, но все же не было бы так горько, как теперь.

Теперь он как будто сам, своими руками, загубил свое родное, милое детище.

Смятение и тревога в хате лесника стали уже сменяться мрачным, безнадежным отчаянием. Идти было некуда, искать негде… Никаких сомнений: Тимоша убежал в лес и заблудился. Но и на третий день лесник не мог усидеть спокойно дома, – опять с Медведкой пошел бродить по лесу.

В тот же день с кошаевским пастухом приключилась очень странная, загадочная история.

Старик пас свое стадо на лесной поляне в пяти верстах от деревни Кошаева и верстах в шестнадцати от Липняговского кордона, где жил Григорий Гурьянов. Пастух сидел в тени деревьев и плел лапти. Отложив работу в сторону, он достал свою коротенькую трубку-носогрейку, насыпал в нее мелко перекрошенной махорки и только хотел было закурить, как вдруг заметил, что коровы одна за другой потянулись на противоположный конец поляны. Они столпились вокруг чего-то, беспокойно теснились одна к другой, наклоняли головы и фыркали, словно что-то обнюхивая, а иные принялись жалобно, протяжно мычать. «Что за притча!» – подумал пастух, но не хотелось ему оставлять свой тенистый уголок и тащиться по солнцепеку.

– Ну, чего вы там уставились! Эй, вы! Вот я вас! – крикнул старик и, взяв свой длинный веревочный бич, с треском рванул им по воздуху.

Коровы не расходились и замычали еще жалобнее.

– Тьфу ты, пропасть! Да что они всполошились? – проворчал пастух и, отложив в сторону незакуренную трубку, нехотя побрел через поляну. – Знать, какую-нибудь мертвечину оглядели…

– Подхожу я, – рассказывал он вечером своим кошаевцам, – и вижу, братцы вы мои, лежит в траве мальчишечка, лежит этак бочком, одну руку под голову подвернул. Лежит, не шевелится, ровно мертвенький. Лицо белое, – ни кровинки, губы посинели, руки, ноги все исцарапаны, волосенки всклокочены, ровно путаный лен. Рубаха порвана, у штанов по низу клочья висят. И без шапки! А в руке липовую палочку зажал – крепко таково… Смотрю я, братцы, и дивлюсь на него. Откуда парнишка взялся? Вижу, что не наш, не кошаевский. Наших-то лоботрясов ведь всех знаю. Дальний, думаю, забеглый – видно, в лесу заплутался! Наклонился я к нему, потрогал за голову. Голова – теплая. Ну, думаю, ладно! Малец-то, значит, еще жив. Только, знать, попритчилось ему что-нибудь в лесу. Отогнал я коров-то, стал ему голову водой мочить, растирать руки, ноги. И отощал же, миляга! И долго я этак, братцы, провозился с ним. Наконец, очнулся. Увидел он меня и заплакал. «Что это, – говорю, – дитятко, с тобой? Откуда ты взялся? Откуда к нам забрался?» А он мне: «Дай, – говорит, – дедушка, поесть!» А у самого слезы-то так и катятся. Жаль мне его тут стало. Вот как жаль! «Ну, вот, – говорю, – родной, и ладно, в добрый час! Поешь-ка, – говорю, – лучше, – Христос с тобой!» Дал ему хлебушка (корки-то со мной были!). Поел, миляга, – пить запросил. Только вот беда: сам идти не мог, – знать, уж больно притомился. Почитай, всю дорогу волок его на себе. Вон ведь в чем только, братцы, душа держится!

И старик указал на мальчугана, сидевшего на приступочке у Аксиньиной избы.

Кошаевцы – стар и мал – обступили мальчугана и стали спрашивать: кто он, откуда и как забрался к ним в лес. Мальчуган отвечал сбивчиво; он – сын лесника с Липняговского кордона, давно бродит по лесу, заблудился. От слабости он часто впадал в дремоту и тихо бредил. Кошаевцы оставили его в покое.

Через день после того один соседний лесник заехал к Гурьянову и сообщил о том, что кошаевский пастух нашел в лесу какого-то мальчугана.

– Жив?! – вскрикнула Харитина, побледнев и всплеснув руками.

– Сказывали, что был жив, а теперь не знаю, – ответил лесник. – Больного, говорят, нашли в лесу, еле ноги передвигал…

Григорий молча поднялся с лавки и вышел из хаты. Торопливо оседлал своего Серого и вихрем вылетел за ворота. Он, казалось, весь ушел в одну мысль, в одно горячее, страстное желание – найти сына живым. Он понукал Серого. Однако это было излишним – Серому как будто сообщились горячность и нетерпение всадника, и он, против своего обыкновения, несся по узкой лесной дороге во весь дух, разметав по ветру свою густую, темно-серую гриву, только придорожные березы и ели мелькали в глазах лесника…