Роман Перельштейн - Конек-горбунок

- Что же вы, матушка, уезжаете? - пожурил он. - Татарстан таких первоклассных невест теряет.

Затем он огляделся и предложил выпить за ауру квартиры.

- Аура, - поддержал я министра, - это, пожалуй, единственное, что здесь есть.

Министр торжественно прошелся по комнате, скрипнул всеми половицами.

- Район у вас тихий. Этаж второй. А что? Мне подходит.

Он почтительно заглянул в кладовку, подергал себя за ухо, снял со шкафа керамического Бориса Годунова, перевернул, дунул в полый ствол ноги, извлек потусторонний звук, вернул Годунова на место, сложил в карман рюмочки, многообещающе раскланялся и исчез.

Очередной покупатель. Интересно, увидим ли мы его еще?

Между пейзажем и часами - буренка с сигарой. Монструозная, ненормального окраса корова в розовом комбинезоне. Игрушка висит на гвоздике и дико смотрит.

- Мам, ты не забыла? Сегодня конец света.

- Да помню я, помню. Кто бился?

- Я.

- Ну так бери!

Карта не идет. Ни мне, ни матери. И министр не едет. С букета валится на стол гусеница.

- Вот дурочка, - хмыкает мать, глядя на гусеницу поверх очков.

В окулярах отражаются крыша дома, что напротив, плоская труба вентиляционной шахты и продырявленная солнцем туча.

- Градусник не забудь. Валет.

- Дама. Что, в Израиле градусников нет? Еще кокну.

- Валет. Ну я не знаю.

- Дама. Я играла ртутью. Катала ее в грязи. Разбивала на шарики, перекладывала из руки в руку. Это было так интересно! Откуда я знала, что нельзя? Ребенок. Да, - ежась, вздыхает она. - Уродики выросли полубольные, полу- не знаю какие.

Гусеница нюхает таблетку валидола. Громко тикают часы.

В круглом зеркале - полка с кофейным набором и трогательными дешевыми сувенирами, этакими входными билетиками в рай: парафиновый гном, фарфоровый колокольчик.

Кошка ходит по подоконнику и трется о раму. Она совершенно дикая, хотя и домашняя, неблагодарная и больная.

- Вчера было десятое? Ну все! Значит, десятого октября ждать котят. Один раз, один раз забыла форточку закрыть! Прихожу, лежат вдвоем на кровати. Как тебе нравится? Убью этого Маркиза!

Маркиз - бывалый подъездный кот. Ириска - второй сезон дама его сердца.

- А ты ей обезроживающее не давала?

- Конечно, нет.

Я внимательно смотрю на кошку.

- Может, возьмете Ириску, сынок?

- Нет, мам. У нас младенец. Нам еще котят!

- Ее никто не хочет брать, - соглашается мать. - Никто. Что это? Крести? - Подносит к очкам карту, жмет плечами. - У всех есть какой-то Барсик. Или аллергия на Барсика, или Барсик.

Когда придут покупать телевизор, мать отдаст Ириску вместе с телевизором, приплатив хрустальными вазами.

- Ты зачем раздал мне такую гадость? Ты карты мешал?

- А я чем занимался сейчас?

- Не знаю.

- Мешал, конечно. И вышло опять крести валет.

- Ну, значит, перемешал лишнего.

- А-а, - киваю, - значит. Ну как тебе нравится, та же карта!

Длинная глухая капитальная стена, вдоль которой стоит секционный, со множеством отделений, посудно-книжно-бельевой шкаф восьмидесятых годов.

Гусеница, топорща ворсинки, движется к только ей одной известной цели.

В этой квартире я вырос. Сюда принес молодого воробья, которого мать выкормила ртом.

Воробей прятался в отцовских книгах, загадил все полные собрания сочинений и через неделю свил гнездо в нотах Мусоргского. Разбойника окрестили Севой. В четыре утра Сева планировал на мамино плечо, перескакивал на ключицу, деликатно клевал в губу и нагло вертел серенькой головенкой. Мать улыбалась сквозь сон; не открывая глаз, тянула руку к тумбочке, нашаривала ломтик хлеба, надкусывала, жевала и подавала на кончике языка. Воробей бодро уничтожал мякиш, а когда сон начинал уносить ее, словно отвязавшуюся от причала лодку, Сева требовательно окунал клювик в губы. Сначала просыпалась ее улыбка, потом сознание, потом язык. Не переставая слюнявить хлебный комок, она что-то лепетала. По-птичьи? По-человечьи? Тяжело поворачивался отец, поднимал ястребиные веки. Он пронзал взглядом подлую птичку, которая осквернила половину библиотеки, лишила его сна, забралась к нему в постель, и чертил в душе план мести. Однако линии этого плана размывались. Не потому, что утренний сон глубок, а потому, что мать была молодой и красивой.

Как-то она развешивала белье на балконе. Сева выпорхнул из квартиры, вцепился в плечо, увидел на крыше сородичей и был таков...

- Вот зачем мне сейчас такие карты?

Мать делает разочарованное лицо.

- Я хожу или ты?

Она не отвечает.