Семен Юшкевич - Тревоги души

Теперь, как открытие, гвоздила мысль, что и Маша – человек, по несчастью подневольный. Раньше не думалось, и примелькалось, что мать, всегда вспыльчивая, несправедливая, досаждает Маше, как досадила бы всякому другому своими требованиями, придирками, – и что молчание и слёзы Маши вынужденные, купленные. Не думалось и о том, что Маша могла возмущаться против жестокости; – разве прислуга имеет право перечить, не слушать, разве смеет? Теперь Сергей, при посредстве Коли, открыл мне глаза, и я увидел, как много дурного хозяйского лежало в нашем прошлом. Как часто без нужды и я, и Коля были жестоки с прислугой. По утрам, сидя за чаем, мы не смели дохнуть, чтобы не разбудить матери, а в кухню вваливались с криком, с топотом утром, ночью, когда хотелось. Завтраки, обеды – были в доме священнодействием, а прислугу мы не задумываясь отрывали от еды для ничтожнейшего пустяка, и все в доме злились, если она не являлась немедленно на зов. Мать много отдыхала за день, вышивала или разговаривала с бабушкой; мы беззаботно проводили время и для всех день был наслаждением, а Маша с утра до поздней ночи носилась, как проклятая по комнатам, без устали, без ропота работала, и её гоняли беспощадно, не спрашивая себя, устала ли она, может ли утомиться.

– У Сергея в доме, – вдруг произнёс Коля, – слуги обедают с хозяевами за одним столом. Я сам видел, и подле меня, когда я у них обедал, сидела горничная.

Я всплеснул руками от изумления и во все глаза посмотрел на него. Это было ужасно, невозможно. Это было ново до того, что у меня, как будто я заглянул в пропасть, закружилась голова.

– Правда? – хотел я спросить, но голос не вышел у меня.

Но сейчас же налетел откуда-то, из самой глубины взволнованной души, подъём, будто я надышался опьяняющим воздухом, и я с восторгом крикнул:

– Я обожаю их, Коля, – и какие это дорогие, милые люди. Как бы мне хотелось служить у них!

– У них всё иначе, – серьёзно говорил Коля, махая палочкой. – Просто, как у бедняков, но иначе как-то. В доме у них нет гостиной, нет дорогой мебели, портьер. Цветов всегда много. Чай пьют не из стаканов, а из глиняных кружек. Стол не покрывают скатертью. Но всё же у них удивительно хорошо и чувствуешь себя так, как у нас на горе. Мать Сергея чудесно-добрая. Её все любят. Сергей рассказывал, что она по воскресеньям молится в отдельной комнате; туда же приходит молиться и простой народ: дворники, кучера, слуги, даже господа. Отец Сергея не молится с ними, но и он славный, – на Сергея походит… Чудесно у них, – повторил он.

– Так вот почему, – поражённый произнёс я, – Настенька сказала, что она любит бедных. Мы любим бедных, Коля? Скажи правду.

Он задумался. Я стоял подле него, смотрел в окно, как льёт дождь, и также думал.

– Что значит любить бедных? – проговорил я вслух. – Как их любить? Как отца или мать? Жалеть их? Давать им денег?

– Не знаю. Сергей говорит, что людям нужно жить, как братьям.

– Как братьям?! – удивился я, ничего не почувствовав от этого требования. – Разве можно любить Машу. Любить Машу, – повторил я раздельно. – Это меня не трогает ещё.

– Все люди – братья, – и это наверное, – убеждённо проговорил Коля. – Мать Сергея не может обмануть.

– И Андрей – брат? – недоверчиво спросил я. – И Стёпа? Как это странно всё, – прибавил я, вдруг почувствовав, что совершенно замучился от всех этих разговоров.

– Цейлон, Кипр, Суматра, – забормотал неожиданно Коля, с ожесточением завертев палочкой. – Ужасно непонятно… Борнео, Борнео. Для чего это нужно знать? Я в Борнео не поеду. Что такое: Борнео? Бор-не-о, – повторил он, прислушиваясь к слогам. – Никакого смысла. Есть ли там люди, Павка? И может быть в Борнео теперь сидит какой-нибудь мальчик и зубрит название нашего города… Все люди братья, – раскрыв глаза и с ужасом в голосе вдруг выговорил он.

– Все люди братья, – как эхо повторил я.

В горле у меня пересохло от волнения. Что будет с нами?.. Коля остановился против стены и долго всматривался в место на карте, занимаемое Борнео.

– Вот так и старым сделаешься, – проговорил он шёпотом. – Что такое старость?

Я лёг животом на окно и стал смотреть на гору. Она блестела от воды и, оголённая, казалось, дрожала от мокрого холода. Бурьян приник к земле и не трепетал, прибитый дождём. Башня одиноко поднималась над горой, как изваяние из туч, и железная головка на флюгере иногда горела, как лампадка. Странные мысли, томительные, полупечальные, полурадостные, от которых хотелось страстно плакать, как по чем-то утраченном, на груди у матери, чтобы она утешала, окружала всей нежностью и теплотой своей любви, – потянулись у меня в голове. Как верно гора охраняла нас до сих пор от жизни! Словно заботливый старый друг служила она нам. На её земле, в её зелёном царстве, подобно щитам стояли и жили невинные радости и для жизни тяжкой, мучительной, со всеми неразрешимыми вопросами – не было места. Как заколдованные, жили мы. Молчаливые, живые друзья отдавали нам нежно свои крылья, свои голоса, свои краски, свою жизнь, лишь бы наша мысль молчала. Теперь щиты надломились, и новый свет ворвался к нам. Никто не знает, что в нас происходит, и сами мы не сумели бы рассказать, – и в этом было мучительное томление. Будто было по-старому и ничего не случилось, – отец и мать пройдут мимо самого важного, страшного момента поворота в нашей жизни и по-прежнему будут беззаботно давить нашу волю, наши порывы и с детства уже полуизломанные, мы долго будем выпрямлять в себе человека. Думал ли я именно это в минуту, когда я лежал на окне и смотрел на гору? Не знаю, – что-то томительное печальное было в душе, и, может быть, позже мне стало казаться, что я так думал. Безотрадным я видел будущее. Дождь переставал, и в мокрые стёкла уже смотрел край тучи, серой, как пар, но синева неба уже мелькала в ней.

Читать дальше