Борис Пильняк - Волки

Но монастырь стал почему-то женским, хоть и сохранил имя Бюрлюка - Бюрлюковская женская обитель. И идет декабрь, в ночах, в снегах, в метелях. В новую российскую Метель Бюрлюкова обитель погибла, забыта: за монастырскими стенами военное кладбище - склад авио-слома, ненужный уже и революции, при нем шесть красноармейцев, комиссар и военспец, - в грязной гостинице - капусто-квасильный, для армии, завод, на зиму заброшенный. Монашки живут на скотном дворе, без церкви, роются в поле по веснам, зимами что-то ткут и доят советских коров. И в малом доме отмирает, - умирают остатки коммуны анархистов. И декабрь.

- "В революцию русскую - в белую метель - и не белую, собственно, а серую, как солдатская шинель, - вмешалась, вплелась черная рука рабочего - пять судорожно сжатых пальцев, черных, в копоти, скроенных из стали, как мышцы, - эта рука, как машина, - взяла Россию и метелицу российскую под микитки: никто в России не понял романтики этой руки, как орлиная лапа, - никто не понял, что она должна быть враждебной - врагом на смерть - церквам, монастырям, обителям, погостам и пустыням не только русским, но всего мира; что это она должна была - во имя романтики, как машина, - нормализовать, механизировать, ровнять, учитывать, как учтена, нормализована, механизована машина, сменившая солнце электричеством; что это она в каждый дом внесла романтику быта заводской мастерской и рабочей казармы, с их полумраком, с их пылью, с их теснотой, с их расчетами и сором бумажным в углу на полу и на столе под селедкой. Это - рабочий. Тогда казалось, что над Россией из метели восстала - бескровная черная машина, рычаг которой в московском Кремле; Россия была лишь желтой картой великой европейско-российской равнины, бескровной картой - в карточках, картах, плакатах, словах, в заградительных отрядах, в тысяче мандатов на выезд, в нормализационной карточке на табак, в человечьих лицах, пожелтевших, как табачные карточки". -

И декабрь. И монастырь.

"Некогда Россия - столетьями - прожеванная аржаным шла культурою монастырей, от монастырей, монастырями, где разбойник и бог рядом. Так создавались Владимирская, Суздальская, Московская Руси. На столетья - в веках застряли иконостасы, ризы, рясы, монастыри, погосты, обители, пустыни, - дьякона, попы, архиепископы, монахи, монахини, старцы. В монастырях, в городах за спасами, в церквах, за папертями, в притворах, в алтарях - иконами, паникадилами, антиминсами, ковриками, по которым нельзя ходить, невидимо ютился дух великого бога, правившего человечьими душами две тысячи лет, - рождением, моралью, зачатием и смертью, и тем, что будет после смерти. В церквах пахло ладаном, тем, которым пахнет на улицах, когда несут покойников. При нем, при боге, были служки, которые носили костюмы ассирийцев: они мало, что знали, они богослужили, но они чуяли, что у бога нет крови, хоть и разводят кровь вином, и что бог уходит в вещь в себе, они же протирали лики икон и ощущали себя - мастерами у бога у них было много свободного времени. - Человечество, жившее в тридцатые годы двадцатого столетия, было свидетелем величайшего события - того, как умирала христианская религия. - Но исторический факт - в шестнадцатом веке в России, в семнадцатом - монастыри были рассадниками и государственности русской и культуры. И другой исторический факт - в революцию русскую тысяча девятьсот семнадцатого - двадцать вторых годов - лучшими самогонщиками в России было духовенство".

В Бюрлюковской же девичьей обители не осталось даже священника: стены белые, - белые церкви, которые звонят только - сиротливо - ветром в метели, - черные дома, как кустарно-фабричные бумагопрядильные корпуса, да лес, да летом - озеро с карасями. Комиссар арт-кладбища - Косарев, военспец и шесть красноармейцев приладились жить так, чтобы спать по четырнадцати часов в сутки.

И декабрь. Есть такой мороз, который одевает деревья, дома, землю холодным, мглистым инеем. С сумерек поднимается луна и зажигает иней миллиардами бриллиантов. Небо атласно и многозвездно, и кругом неподвижность и тишина, тишина гробовая, от которой становится страшно и звенит в ушах. А мороз кует и сковывает все. - Под монастырской стеной идет проселок, он сворачивает к монастырским воротам, идет мимо скотного двора, через гостиные стройки, начало и конец его затеряны в лесу. Тени от монастырских стен и строек, тени от деревьев четки, точно вырезаны ножницами. В малом гостином доме из нижнего этажа, из угольных окон идет керосиновый свет. Скрипят сани, едут двое в розвальнях - проезжают на скотный двор, слышен скрип нескольких шагов, и мирный керосиновый свет возникает в другом конце малого гостиного дома, во втором этаже. И опять тишина. Гостиный дом построен, как строятся казармы и хорошие конские конюшни: продолговатой коробкой, с коридором посреди, с двумя выходами в концах коридора и со стойлами номеров направо и налево.