Борис Письменный: Вылет из Квинска

В молодые годы жизнь, как в перевернутый бинокль - бесконечный цветной и манящий калейдоскоп, в старости, наоборот - далекое перед носом. Дарий хорошо помнил картонный рупор, поскрипывающий кремлевские указы вперемешку с песнями Лебедева-Кумача, и свой ХВЗ - харьковский драндулет и все наши допотопные кособокие товары, за которьми нужно было непременно драться в очередях, записываться чернильным карандашом на руке и потом, по этому накожному номеру узника страны победившего социализма ходить отмечаться, всегда почему-то в ночи или в страшное предрассветное стылое утро, когда оказывалось, что списки украли или подменили; какая-то сволота из враждебной группировки подкупила старосту и поэтому честньм членам очереди не достанется детское пальтишко, холодильник или там - несчастный набор простыней.

Попадись такой глянцевый рекламный каталог Дарию в ИТеЭровском бараке в Кемерово, во время его довоенной сибирской командировки, он смотрел бы на него, как на послание с Марса; он сдвинул бы с этажерки прочь Аэлиту и Жюля Верна и материалы извечной политучебы; он обвернул бы каталог лучшей чертежной калькой, укрепив обложку картоном; он разглядывал бы его под барачным ночником, как зримое обещание светлого завтра. Даже сейчас, на шестой год своей американской жизни, семидесятидвухлетний Дарий еще смотрел временами на мир глазами восторженного юнца из кемеровского барака.

Когда из-под двери квартирного коридорчика тянуло гороховьм супом и громче шаркали шлепанцы жены, Дарий, тяжело вздохнув, сгребал в кучу проспекты - новые, старые, и отправлялся выбрасывать их в мусор. - Пардон, господа, надоели картинки. С таким непокупателем как я вам капитализм не построить. После супа жена подавала котлеты с картошкой и кислой капустой, завершая обед чаем с печеньями типа пряников. Анне нравилось называть пищу по-американски: котлеты - гамбургеры, печенье - куки, пили - коку, так что хотя бы на слух получалось вполне американское меню. Артишоки и спаржу, конечно, можно было бы присовокупить, однако ели свое - всегдашнее.

В первую ночь Ханики случился тот самый день невезения, когда Дарий, встав с неверной ноги, проворонил почтальона и почту; даже реклам не оказалось; не сложился день. Еще засветло спустившийся вниз Дарий Ильич вернулся в квартиру в полной ночной темноте. С горя по-настоящему выкурил, причем безо всякого удовольствия, свою дежурную сигарету с обкусанньм мунштуком. После еды никуда не пошел; немедленно забылся и задремал. Проснулся в два часа ночи; машинально нашарил в темноте брикет ТВ управления и включил. Убрал звук, чтобы не будить Анну. Мелькали немые кадры: опять и опять, накреняясь, падал с постамента Железный Феликс; литые чугунные Сталины, один большой в шинели до пят и два маленысих, уткнулись носами в глину на свалке металлолома. Потом эти же - Дзержинский и Сталин стояли на Тишинском рынке новой свободной России в ушанках с висящими тесемками, в дворницких фартуках поверх пальто, продавали огурцы по сто рублей. Люди в тяжелых, зимних одеяниях хмуро продвигались по пустым рыночным рядам, стекались на Манежную площадь, где (после смены сюжета хроники) оказывались вдруг в легких импортных курточках. Танки волнорезами торчали из человеческой массы. На одном из них стоял Ельцин, воздев к небесам руки наподобие римского папы.

По стенам комнаты Дария прыгали цветные блики от телеэкрана и еще от красных крутящихся фонарей. Машины Скорой Помощи и полиции за окном забирали очередного доходягу из дома престарелых напротив. После телевизионных реклам, в которых довольно противные девицы просили звонить им по коммерческим номерам '900' для бесстыдных откровений, опять появились российские сюжеты, в красивом обрамлении автоматчиков представляющие народных героев, одного за другим, включая музыканта Ростроповича. - Жалко, - подумал Дарий, - что я убрал звук.

Было тихо. Ходики тикали в спальне жены, подчеркивая тишину. Дарий цепенел и забывался. Когда он выключал телевизор, по экранному полю медленно, ногами вперед, покачиваясь, плыл на спине Феликс Эдмундович, подвешенный на тросах.

Остаток ночи Дарий провел беспокойно; так и не удалось заснуть по-хорошему. Мучили видения; казалось, он все еще продолжает смотреть хронику, понимал, что надо бы выключить, но не мог сдвинуться с места. Бабы в толстых платках и телогрейках брели по черным, в пашню распаханным площадям Москвы, крестились и ковыряли палками - чего бы найти. Но ничего не было - ни огурцов, ни картофеля; одни черные вороны скакали следом. На фоне низкого белого неба шли отряды юных пионеров с черньми галстуками и бескровными лицами. Шли со свечами в руках, крестами и хоругвиями... Бил барабан.