Алексей Писемский - Путевые очерки

- Не подобает на архиерея возлагать рук в его святительском одеянии, сказал один из казаков, Мирон, и был за то вытащен из круга и тут же изрублен на части.

- Снимайте с архиерея одежды! - кричали бунтовщики священникам, но архипастырь, видя, к чему это все клонится, сам вручил крест, панагию и митру священникам и, сказав: "Прииде час мой, прискорбна душа моя до смерти", - приказал протодиакону разоблачать себя. Когда все было готово, злодеи, вытолкав священников из круга, потащили святителя в Кремль на зеленый двор. Палач Ларька с злодеем Ветчиной сорвали с святителя подрясник и, оставив его в одной власянице, связали ему руки и ноги и повесили на огонь.

Казак Сука стал допрашивать мученика, не сам ли он сочинял указы и не писал ли еще писем на Терек и Дон, - но никакого ответа не получил.

После пытки повели Иосифа на раскат.

- Пех? - закричали палачи к народу.

- Пех, перепех, пех! - отвечала толпа мятежников, и святитель был сброшен, и когда он упал на землю, говорится в записках семинарии, то в то время сделался великий стук и страх, отчего и воры, будучи в кругу, устрашились и замолчали на долгое время, с треть часа стояли повеся головы и друг с другом ничего не говорили, яко изумленные. Но когда священники хотели собраться к телу своего архипастыря, то бунтовщики их палками отогнали; однако они на другой день, поливши оное миром, погребли в соборной церкви*.

______________

* Я видел в астраханском соборе изорванную власяницу святителя, в которой он был мучим. (Прим автора.).

Все эти бунты и убийства прекращены были боярином Милославским. Сам Стенька Разин был разбит и пойман Долгоруким и привезен в Москву, где возили его на поругание по всему городу на телеге под виселицей, а потом он был живой четвертован и части тела его были воткнуты на колья, а внутренности брошены на съедение псам. При всех сих мучениях Стенька показал себя неустрашимым. Но брат его Фролка, вместе с ним пойманный и водимый позади телеги, обнаружил страх и малодушие; однако ему дарована была жизнь за то, что он открыл, где хранились спрятанные сокровища брата.

Таковы некоторые подробности из истории города Астрахани. Обращаюсь, впрочем, к настоящему.

Я еду по краю Волги; солнце обливает ярким светом окрестность и, отражаясь от бело-глянцевитого льда, беспокоит глаза; посередине реки виден целый ряд треугольной пирамидой поставленных жердей, около них ходят, нагибаются по две, по три черноватые фигуры мужиков.

- Это что такое? - спросил я извозчика.

- Снасти, рыбу ловят, - отвечал он.

По сторонам сидят там и сям какие-то большие птицы, и об них я спросил извозчика.

- Орлята это, - отвечал он.

"Вот, наконец, и орлята", - подумал я не без удовольствия и бросил в одного из них кусок льду. Он неторопливо поднялся, взмахнул несколько раз крыльями и потом, вытянув их в прямую линию, полетел; я думал, что прямо к солнцу, однако нет: просто в сторону; за ним уцепились две вороны и заигрывают с ним.

- Вороны, видно, не боятся орлов, - заметил я извозчику.

- Да что ж им бояться? - возразил он.

- А убьет, съест.

- Пошто съест, он и рыбой сыт.

- Где же он берет рыбу? Ловит?

- Нет, на ватаге* подхватывает мелочь которую али внутренность. Вон ватага, - пояснил извозчик, показывая мне кнутом на довольно большие у берега подмостки, на которые кладут и потрошат пойманную рыбу.

______________

* Ватагами называются селения, где живут рыбопромышленники. (Прим. автора.).

Город между тем становится все видней и видней. Издали он напоминает собой всевозможные приволжские города, виды которых почти можно описывать заочно: широкая полоса реки, на ней барки с их мачтами, кидающийся в глаза на первом плане собор, с каменными казенными и купеческими домами, а там сбивчиво мелькают и другие улицы, над которыми высятся колокольни с церквами, каланчи, справа иногда мельницы, а слева сады, и наоборот. Таковы Ярославль, Кострома, Нижний, такова и Астрахань; но вблизи - другое дело. Измученная, едва передвигая ноги, пара лошадей подвезла меня, наконец, к почтовому двору, но надобно еще было переехать через Волгу, а это оказалось не совсем удобно: нельзя ни по льду, потому что лед проломится, ни на пароме, потому что лед, а перевозят калмыки на салазках: вас само по себе, человека само по себе, а вещи само по себе. Так потащили и меня двое калмычонков. Сначала они бежали рысью; лед между тем выгибался на трещинах, из которых выступала вода; в стороне, не больше как на сажень, была полузамерзшая прорубь для прохода парома; с половины реки калмычонки что-то болтнули между собой по-своему и пошли шагом.