Давид Айзман: Ледоход

И долго еще стоялъ этотъ споръ подъ кровлей Розенфельдовъ и дѣлался онъ все страстнѣе и бурнѣе.

Спалъ городокъ.

Спали голодные, измученные, униженные люди, — но сонъ не давалъ имъ успокоенія и мира, и они и во снѣ вскрикивали и метались. Вся пережитая боль, весь испытанный ужасъ, вся горькая тоска долгихъ, долгихъ черныхъ дней — отливались въ дикія безумныя видѣнія, и, несчетныя, носились видѣнія подъ низкими потолками смрадныхъ конуръ и давили здѣсь и взрослыхъ, и дѣтей. Чернымъ сонмомъ кружились они, побѣдныя и ликующія, и захлебываясь, въ страшномъ молчаніи, пили кровь, — человѣческую кровь… Богъ не останавливалъ жестокаго пира. И только два юныхъ человѣка, — дѣвушка, пораженная смертельной болѣзнью, и ея братъ, быть можетъ, тоже носившій уже въ себѣ страшное имя того же недуга — со страстью, съ гнѣвомъ, съ затаенными слезами, трепеща и сгорая, шли на роковую борьбу…

Рѣзкимъ приступомъ раздирающаго, гулкаго кашля Соню внезапно перегнуло пополамъ, и она быстро схватилась за край стола. Спина ея, узкая, сутулая, сильно колыхалась отъ непрекращавшихся внутреннихъ толчковъ, и колыхался и столъ. Звуки кашля, трепетные, зловѣщіе, заполнили комнату и бились во всѣхъ углахъ ея.

— Боже мой, Боже мой! — въ отчаяніи стонала Шейна, прижимая къ груди ладони. — Когда это окончится!..

— Тише, будетъ тебѣ…- вполголоса сказалъ женѣ старый Розенфельдъ, самъ растерянный и возбужденный. — Погоди, сейчасъ они разойдутся… Яковъ? — просительно посмотрѣлъ онъ на сына. — Видишь вѣдь…

— Ухожу, ухожу, — торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свѣчку и спички.

— Мы не растворимся! — выпрямилась вдругъ Соня.

Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.

— Нѣ-ѣ-ѣтъ, мы не растворимся! Въ святую землю, подъ сѣнь вѣковыхъ кедровъ, къ могиламъ великихъ и святыхъ вождей, къ могиламъ пророковъ и царей, слагавшихъ псалмы, поведемъ мы народъ нашъ! И чудо свершится. Всѣ страданія народа, и вся невинно пролитая кровь его, и слезы его, и живьемъ сожженныя тѣла, и женщины опозоренныя, и съ крышъ на камни сброшенныя дѣти, — всѣ замученные и раздавленные, всѣ стоны ихъ и молитвы, и предсмертные хрипы — все претворится въ радость и сіяніе для грядущихъ поколѣній!.. Говорю тебѣ, что такъ оно будетъ! Чудо должно быть, чудо должно быть!.. И человѣчество пойдетъ за нами, мы озаримъ ему путь! Мы разъ уже дали ему Бога, и мы снова спасемъ его. Впереди всѣхъ пойдемъ мы, я вѣрю! Свѣтлые, сильные, радостные! И умиротворенные народы, обрѣвшіе новаго Бога, послѣдуютъ за нами… И тогда пусть! Пусть тогда наступитъ всеобщее сліяніе, и пусть создастся на землѣ одинъ, единственный и высшій народъ!

Соня окончила звонкой, острой нотой. И въ ушахъ Якова эта нота царила еще долго послѣ того, какъ дѣвушка умолкла.

Онъ съ изумленіемъ, потрясенный, смотрѣлъ на сестру.

Какъ высшее, непонятное, откуда-то сверху сошедшее существо, какъ пророкъ, стояла она, вдругъ выросшая, прямая, вся осіянная свѣтомъ энтузіазма, вся преображенная огнемъ вдохновенія. Мощь, великая мощь несокрушимаго, всепобѣждающаго духа была въ ея глазахъ, въ поднятой кверху рукѣ, въ сверканіи бѣлыхъ и острыхъ зубовъ.

И все приникло въ домѣ и затихло. И только за окномъ какъ будто что-то трепетно шелестѣло, и тамъ становилось свѣтлѣе. Злобные призраки, чернымъ сонмомъ носившіеся по спящему городку и терзавшіе его, дрогнули въ испугѣ и стали разсѣеваться и исчезать…

Яковъ стоялъ неподвижно, съ мѣднымъ подсвѣчникомъ въ одной рукѣ, съ полуоткрытой коробкой шведскихъ спичекъ въ другой, и не зналъ, что дѣлать.

Моменты высокаго душевнаго подъема были знакомы и ему, но то, что происходило теперь съ Соней, поразило его и смутило.

— Истерія… бредъ… — подползали къ нему смрадныя, липкія, какъ ящерица, слова. Но онъ раздавилъ ихъ съ омерзѣніемъ и гнѣвомъ.

И ему хотѣлось подойти къ сестрѣ, взять ее за руку… поклониться ей, — но онъ не посмѣлъ… или ему было стыдно… И онъ продолжалъ стоять, съ подсвѣчникомъ и спичками, и не зналъ, что дѣлать.

А у Сони красная капля выступила въ углу рта, и это походило на то, что дѣвушка держала во рту булавку съ коралловой головкой. Мгновеніе кораллъ продержался, потомъ дрогнулъ, покатился внизъ, и на подбородкѣ повисъ, оставивъ на смуглой кожѣ алый слѣдъ.

— Дитя мое, Сонечка, доченька! — взмолилась Шейна, схвативъ дочь за обѣ руки:- что хочешь дѣлай со мной… въ другой разъ… въ другой разъ я тебѣ уступлю… а теперь пойдемъ… отдохни.