Андрей Платонов - Броня

Крестьянка в очередной раз прошла со своей ношей в овраг и вот уже снова возвращалась обратно. Саввин поднялся, положил руку за пояс, где у него хранился короткий и мощный палаш-клинок, и направился вослед женщине.

- Обожди меня тут, - сказал он мне тихо. - Я скоро буду.

- А броня? - спросил я. - Тебя убить могут, надо сначала дойти до твоей деревни, я один заблужусь.

- Найдешь, - часто дыша, ответил Саввин. - И меня убить не могут, потому что я сам убью их!..

Я остался один. Всюду была темная ночь, в деревне была тишина. Я ожидал Саввина, радуясь, что у него оказалось то человеческое, внезапное сердце, которое я так любил всегда и ожидал везде.

В деревне раздался выстрел, но глухой и робкий. Я больше не мог оставаться неподвижным, потому что я тоже был человеком, и побежал во тьму, куда ушел Саввин. Долгое время я искал школу, это каменное помещение, где лежали наши мертвые дети, а ныне были немцы. Я блуждал в огородах, в каком-то инвентаре и среди избяных печей, оставшихся после пожара; затем я выбежал на пустошь. Там одинокий человек шел куда-то, и я сразу напал на него, но, почувствовав беззащитную мякоть тела, я оставил это существо. Оно оказалось плачущей женщиной, и по голосу я узнал крестьянку, которая таскала мертвых детей в овраг.

Она повела меня, и я пошел.

- Не бойся, их теперь нету, - сказала она.

- Чего ты плачешь? - спросил я у женщины.

- Он их всех побил... он их клинком заколол, сперва одного, на часах, потом прочих, кои уж на отдых легли в помещении, - говорила женщина. - Он их сразу, он им и вспомнить про себя не дал, семь душ - все лежат...

- А чего ты плачешь?

- А он и сам тоже лежит помирает... Один-то враг не враз помер и в него поспел стрельнуть - и попал ему в грудь насквозь... Я побежала кликнуть бабку-повитуху, а она тоже померла без присмотра.

У входа в школу лежал навзничь мертвый часовой. Крестьянка взяла его за ноги и поволокла, чтобы тут его не было. Внутри помещения горел фонарь <����летучая мышь> и смутно освещал чужих покойников; двое из них лежали на детских кроватках, которые немцы приспособили для сна, поставив для удлинения их табуретки; прочие кровати были пусты, и четверо мертвецов валялись на полу - они, должно быть, пытались одолеть Саввина; один немец лежал в черной шинели, а остальные были в белье, разобравшись на ночь по-домашнему.

Саввин лежал в углу, в отдалении, отдельно от поверженных им врагов. Я склонился к его лицу и подложил ему под голову детскую подушку.

- Тебе плохо? - спросил я у него.

- Почему плохо? - нормально, - трудно дыша, сказал Саввин. - Я умираю полезно.

- Тебе больно?

- Нет. Больно живым, а я кончаюсь, - прошептал Саввин.

- Как же ты их всех один осилил? - спрашивал я, расстегивая ему пуговицу на воротнике рубашки.

Саввину стало тяжко, но он произнес мне в ответ:

- Не в силе дело, - в решимости и в любви, твердой, как зло...

Он начал забываться; потом прошептал свое имя, может быть вспомнив, как его когда-то называла мать, и, утратив память о жизни, закрыл глаза насмерть.

Я поцеловал его, я попрощался с ним навеки и пошел выполнять его завещание о несокрушимой броне. Но самое прочное вещество, оберегающее Россию от смерти, сохраняющее русский народ бессмертным, осталось в умершем сердце этого человека.