Виктор Потанин: Большой хитрец

Я не видел его почти полгода, и за это время он здорово похудел. И всего больше изменилось лицо. На нем даже выросли усы и бородка. Все это кого-то напоминало. И тут я вспомнил, память не подвела: ведь это та же самая бородка клинышком, как у знаменитого Дон Кихота. И усики такие же, продолговатые, как бы ватные, заостренные на конце. И костюм на нем такой же странный, забавный. Погода стояла жаркая, летняя, а он натянул на себя суконный мешок. И это сукно висело на нем, как на палке. Казалось, под одеждой совсем нет живого тела... Господи, как его передернуло! Содрогнулась душа. Он опять заговорил:

- Ну извиняй, что с дедом Василием надоедаю. Он ведь хозяин был, крестьянин, а мы кто с тобой?

- Но при чем тут дед, при чем его хозяйство, лошадки... - забормотал я что-то бессвязное, но он меня сразу остановил:

- Завтра, милый, узнаешь. А пока не сади тесто в нетоплену печь. Вот так, чики-брики, сера мышь... Ну ладно, извини за мышь. Это поговорка, значит, у Коли-дурачка...

Я познакомился с ним еще лет двадцать назад, когда вернулся в свою Камышовку после пединститута. Мне дали полную ставку литературы и русского, а математиком у нас был Мельников Николай Поликарпович. Учитель из него вышел золотой - ребятишки любили его как родного отца. Правда, были у него свои странности: методику не признавал и уроки вел по-своему, а причина одна - институтов он не заканчивал, а до всего дошел своим нутром. Да и природный был ум, и доброта. Вот и любили его. А потом математик схоронил жену, и жизнь надломилась. Он даже запил и переменил квартиру, чтоб забыть о своем горе. Но забыть не смог, к тому же открылись старые солдатские раны, вернулись и старые обиды. Он был из семьи раскулаченных и все молодые годы прожил на Севере. Конечно, многое сложилось бы по-другому, случись рядом дети. Но детей они с женой не нажили, и потому началась тоска. В те дни его и проводили на пенсию. Эти проводы он воспринял как конец света. И случилось то, что надвигалось почти неминуемо, - он впал в черную меланхолию. Он вообразил, что его кто-то должен убить, что за ним все время следят, записывают каждое слово. Он закрыл все окна в доме темными занавесками, сделал двойные двери. Но и это не успокоило. Он всех убеждал, что за ним постоянно ведется охота, что его обязательно должны убить или, на худой конец, арестовать и опять отправить на Север. Правда, выпадало и спокойное время. Но и в эти дни он продолжал чудить: летом его ограда часто превращалась в склад для жердей и кольев. Он рубил их в ближнем леске и натаскивал целый ворох. А потом ставил два ряда кольев, стягивал их жердями и начинал сооружать что-то вроде загона для скота. Но работу, как правило, не заканчивал и где-то на полдороге к цели принимался свою загородку ломать, топтать ее сапогами и крушить топором. А потом, видимо, уставал, смирялся и в изнеможении опускался на крыльцо... И такая жизнь продолжалась бы, видно, до смерти, но учителю повезло - его отправили в хороший санаторий. Иногда и для нашего брата перепадает путевка. В санатории, говорят, его хорошо подлечили, и в начале лета он вернулся в деревню. Месяц назад я его встретил на улице, но поговорить не пришлось. И вот сейчас снова встретил. Он смотрит на меня изучающим взглядом. Мне уже хочется уйти, попрощаться, но почему-то не могу на это решиться. Да и он опять завел разговор:

- Кстати, вы любите себя разглядывать в зеркало?.. Аха, молчите! Значит, тоже не любите. И для меня это сущая пытка, как голому стоять на морозе.

- Зачем так мрачно, Николай Поликарпович?

- А вы взгляните на меня повнимательней. Разве я еще человек? И это правда, не утешайте. Как взгляну на себя в зеркало - так и упаду, как в колодец. От стыда, конечно, ведь стар как пень. И волос на голове совсем не осталось, только на висках шевелится какой-то пух - как униженье мое, как срам... Старость, знаете, всегда безобразна и совсем не мудра, как думают многие, если не все. Но перехожу к другим частям своего дорогого лица, ха-ха...

Он схохотнул и перестал говорить. Затем задышал тяжело, с перерывами, точно у него заболело сердце или теснило в груди. Так и было, наверное, но вот боль прошла, и он опять ожил.

- А теперь на мой нос посмотрите. Да поближе подойдите, поближе... Он манил к себе ладонью, приглашая подойти. И я сделал шаг вперед. Он еще больше оживился, пиджак на груди затрепыхался, и мелко-мелко задвигались усы. - Хорошо, миленький, превосходно. Теперь все разглядишь, как в телевизоре. Только не пугайся, что нос мой похож на сосновую шишку и весьма красноват, весьма. Но это не от водки, нет-нет, от другого. У меня расширение самых верхних сосудов...