Василий Брусянин: В стране озёр

— Ещё бы, — воскликнула она, и голос её зазвучал как у молодой.

Она придвинулась ко мне, и камышовое кресло под её грузным телом затрещало.

— У нас и женщины принимают участие в выборах. На выборы и я поеду, вот только на собрание мне трудно — тяжела уж я очень…

Госпожа Зигер — действительно тяжёлая дама, и быть на собрании для неё — тяжёлое дело.

— Мы идём на собрание с госпожой Реш, — заметил я.

Собеседница моя улыбнулась, загадочно посмотрела на меня и сказала:

— А эта… Реш обратила вас в свою веру?

— Нет, у меня своя вера, — сказал я, улыбаясь.

— А я уж думала, что вы… Часто вы уж у неё бываете, вместе гуляете.

— Госпожа Реш — интересная женщина, — настаивал я, — и новая для меня.

— Я ничего и не говорю… Интересная болтушка… Ну, разве случится когда-нибудь так, как она хочет?.. «Люди — братья… Люди — братья». Стыдно бы ей на старости лет стрекотать сорокой… Спасать задумала людей… «Армия спасения» и ещё что-то там…

Разговор о госпоже Реш оборвался.

С широкого крыльца обширной террасы дома, где жили мои хозяева, сошёл муж госпожи Зигер. С белой от седины головою, в белой чесучовой паре он ярким пятном двигался в лучах солнца и бережно нёс в руках тарелку с только что испечёнными розовыми булочками. Ступал он осторожно и улыбаясь смотрел на жену.

Госпожа Зигер пожаловалась на дороговизну жизненных продуктов и похвалила кухарку, которая умеет печь прекрасные булочки.

Старик Зигер протянул мне руку, здороваясь, потом поднёс ко мне тарелку с булками, улыбнулся и что-то сказал по-фински.

— Он сказал, что любит вас, — перевела мне слова мужа хозяйка.

Господин Зигер старше жены. Он дряхлый старик с бритым подбородком. Может он объясняться по-русски, но избегает это делать, потому что стесняется. А стороной я слышал, что он не любит ни русских, ни финнов и с большой серьёзностью в лице читает шведоманские газеты.

— Вот любить другого человека — можно, если он хороший, — продолжала разговор госпожа Зигер. — А «люди — братья», всё это глупость… Послушали бы, что говорят рабочие о нашей партии… Ну, какие они нам братья, эти рабочие?..

— А вы к какой партии себя причисляете? — полюбопытствовал я.

— Отец мой — человек благоразумный… муж — тоже, ну и я… — уклончиво отвечала она и притворно, как показалось мне, закашлялась.

Я понял, что госпожа Зигер принадлежит партии «благоразумных». Это так шло её преклонным годам, степенной наружности и положению богатой помещицы…

— Тоже вон и у нас есть безумные люди… И образованные, и с положением, и с состоянием, а вот — посмотрите на них…

— Кто же это?

— А младофинны… Им с нами бы заодно. У нас вся знать — бароны, помещики, купцы богатые. А они за свою программу держатся и мешают нам.

Госпожа Зигер назвала несколько старинных финских фамилий и при этом добавила, что если бы весь народ пошёл по тому пути, на который зовут его за собою «почтенные» и «благоразумные», то сейма никогда бы не распустили.

— А то подумайте, — продолжала она, — сколько нам стоили минувшие выборы, а теперь вон опять расходы.

Она говорила долго и, по-видимому, уверила в убедительность своей речи. Я не оспаривал положений моей собеседницы, и это расположило её ко мне ещё больше.

На прощанье она взяла с меня слово, что я, возвратившись с собрания, зайду к ней и расскажу обо всём, что увижу и услышу. Я пообещал.

После обеда мы с госпожой Реш отправились на собрание.

Госпоже Реш лет сорок, юрка она и энергична, говорит быстро, волнуется, всегда куда-то торопится, а когда заговорит на излюбленную тему, голубые глаза её горят как у девушки в семнадцать лет.

Она — офицер «Армии спасения» и ни от кого не скрывает своего положения. Меня она долго и упорно склоняла к тому, чтобы и я примкнул к их «союзу праведных», а когда убедилась в бесполезности своей агитации, махнула на меня рукою и предсказала, что я «непременно погибну». Разномыслие и вечные споры с нею не отталкивают меня от неё, и мне казалось, что она всё же надеялась увлечь и меня чарами своего духа.

Я столовался у госпожи Реш. Она — вегетарианка, кормила плохо и не сытно и тем действительно склонила меня и к вегетарианству, и к воздержанию в пище. Одну неделю, например, я ел черничный суп, черничный кисель и пироги с черникою, губы мои и зубы почернели, и руки я по несколько раз мыл, но всё же они были окрашены черникою.

Жила госпожа Реш у подножия высокого и красивого холма, на берегу озера. По субботам к ней откуда-то приезжал муж её, степенный финн, в крахмальных воротничках. Муж её не проронил со мною ни слова, а он и не говорил по-русски, а она прекрасно говорила, потому что лет десять прожила в Петербурге, служа экономкой в какой-то баптистской богадельне, а потом поселилась в Финляндии и купила себе маленькую усадьбу. Каждый год она обязательно ездила в Норвегию, на собрания воинов «Армии спасения» и оттуда возвращалась с Евангелиями, листками какими-то и брошюрами. Русских она любит, потому что «не может не любить человечество». О любви к человечеству она могла говорить очень долго и обстоятельно.