Александр Шкляревский - Русский Тичборн

— Говори! — закричал он.

— Никак нет-с, ваше высокородие, — отвечал, вытягиваясь во фронт, Пархоменко, — я отставной вахмистр N-ского гусарского полка, Степан Максимов Пархоменко; с 1835 года находился в бессрочном отпуску, а с 1840 — в чистой отставке. Имею две нашивки за беспорочную службу и медали за взятие Парижа и турецкую…

— Врешь, я тебе говорю, мерзавец! Ты Ксенофонт!

— Слушаю-с, только никак нет-с, ваше высокородие.

— Признавайся мне сейчас, — с угрозою требовал Масоедов, — я все прощу! Иначе… Ты погиб!

Пархоменко молчал.

— Слышишь?

— В чем же мне признаваться? — отвечал Пархоменко, ухмыляясь.

— А!.. Так, так?.. О-о-о-о!.. Нет, нет… Ты, брат, от меня не отделаешься. Я сейчас же арестую тебя… Эй, человек! Попросить ко мне городничего [12] Городничий — начальник города. … Скажи, чтобы минуты не медлил… По очень важному делу, к полковнику Масоедову, Z-скому предводителю дворянства. Пошел!

— Помилуйте, Митрофан Александрович, что вы делаете? Пархоменко ведь все мы знаем. Он здешний уроженец, успокойтесь! — останавливал его Григорий Дмитриевич.

— Слышать ничего не хочу, — возразил Масоедов, в бешенстве расхаживая по комнате, — я знаю только, что он Ксенофонт… как его?.. да! Ксенофонт Петров Долгополов… Ты? — обратился он вопросительно к Пархоменке.

— Никак нет-с.

— Ну, это мы увидим.

— Случается, — вступился Григорий Дмитриевич, — что бывают поразительные сходства физиономий… Я узнал…

— Что вы мне говорите, — горячо перебил его Масоедов, — у меня ястребиные глаза… Если я раз увижу человека, то помню его рожу всю жизнь… а то я не узнаю Ксенофонта, который служил у меня десять лет в Петербурге… Он вор!.. Он украл у меня десять тысяч. Его всюду разыскивали и не могли найти…

Григорий Дмитриевич было недоверчиво взглянул на Пархоменко, но тот пожал плечами и отрицательно покачал головою, так что Перецепин не знал, что и думать о своем племяннике.

— Я вам докажу, — кипятился разгорячившийся Митрофан Александрович, — что это самозванец. Вот я его сейчас проэкзаменую, шельму… Ты в котором году поступил, говоришь, на службу?

— Собственно, ваше высокородие, я поступил в тринадцатом году, сначала в М-ское земское ополчение, но эта служба у меня, не знаю по какому случаю, пропала. Вероятно, был не занесен в списки; потом меня в 181* году перевели в N-ский гусарский, и с этого времени пошла моя настоящая служба.

— При вступлении в Париж к какому корпусу был причислен ваш полк?

— Ко второму-с, ваше высокородие.

— Кто был корпусным командиром?

— Граф Алексей Петрович Н., дивизионным — генерал-адъютант фон П., а полковым — генерал-майор С-ов.

— Верно, каналья, — заметил сквозь зубы Масоедов. — Ты ранен?

— Никак нет-с.

— В 1832-34 году не знал ли ты в N-ском гусарском полку офицера, князя Панфилова?

— Как же: я ихнего эскадрона. Ноне они изволят быть в отставке и в позапрошлом году соблаговолили заочно воспринимать от святого крещения у меня второго сына. Я знал, — добавил Пархоменко, — всех офицеров нашего полка до 1835 года, а с некоторыми Бог привел видеться уже после отставки.

— Все это может быть, — перебил его Митрофан Александрович, — но я тебе докажу, что я не ошибаюсь: ты — мой бывший камердинер Ксенофонт Долгополов, — вор и ныне самозванец… Иначе, после этого, я не полковник Масоедов.

Б-ский городничий, отставной пехотный подпоручик Бобанов, явившийся по приглашению, хотя не видел достаточных данных к арестованию знакомого ему вахмистра Пархоменко, но, будучи человеком из простого звания, малограмотным, занимавшим свою должность из милости, побоялся влияния и богатства полковника Масоедова, и Пархоменко был арестован.

В тот же день к Z-скому губернатору посланы были две эстафеты: одна — от городничего, с донесением о происшествии, другая — от Масоедова, в которой он просил участия губернатора в этом деле, производства строжайшего следствия и назначения для этого особо распорядительного чиновника, а также о перемещении Пархоменки из-под ареста при городской полиции под строгий караул в местный тюремный замок.

Закипело дело, взволновавшее всю губернию. Все были убеждены, что полковник обознался, и с нетерпением ждали, чем все кончится. Одни злорадствовали, другие сожалели о Масоедове, а третьи переносили это сожаление на Пархоменку, опасаясь, что бедный человек может безвинно просидеть несколько лет в тюрьме, а затем дело затушат безо всяких последствий для Масоедова.