И. В. Федоров-Омулевский
Медные образки
Посвящается русской женщин
Проездом из Петербурга, за несколько станций перед Нижнеудинском, на одной из них я вышел из моей неуклюжей кибитки напиться чаю. Дело было поздним вечером. В станционной комнате не оказывалось ни одной души, кроме косоглазой русской бабы аршина полтора в талии да старика лет шестидесяти с совершенно седой и несколько курчавой головой. Я нашел эти две души в соседней камере, на полу, спящими с таким блаженным свистом и храпом, что я догадался бы о их присутствии там даже и тогда, если б был глух на оба уха. В дороге, господа, человек, как известно, делается страшным эгоистом, и потому, как я ни гуманен, а все-таки неминуемо пришлось разбудить милую парочку. По совершении этого процесса, не очень-то, впрочем, краткого, старик оказался станционным писарем, а косоглазая баба — временной подругой его пустыннической жизни. Они засуетились, баба побежала ставить самовар, а писарь принялся с необыкновенным жаром рыться в почтовой книге, совершенно бессмысленно, я думаю. В ожидании чая я приютился, как мог, удобнее на каком-то длинном сундуке — и вздремнул. Шипенье массивного самовара, слегка напоминавшего талию косой бабы, и не менее массивный голос этой последней — вырвали меня из сладкой дремоты. Засуетился я в свою очередь. По-моему, нет ничего несноснее, как пить чай одному на станции. Я, надо вам сказать, человек общественный, и потому какое бы то ни было общество составляет для меня всегда первую насущную потребность. На этот раз, за неимением ничего лучшего, жертвой такой моей потребности должен был оказаться, как вы и сами догадаетесь, станционный писарь.
— Не хотите ли чаю? — спросил я его как можно мягче.
— Покорнейше благодарим-с; кушайте сами на здоровье: вы человек дорожный, а мы, значит, люди на месте. Кушайте-с, кушайте-с.
— Да нет, отчего же? Вы не помешаете мне, и я вам также.
— Покорнейше благодарим-с, кушайте-с…
«Не податлив, старый, — подумал я. — Постой! попробую с другой стороны».
— Коли не хотите чаю, так, может, стаканчик рому выпьете? — продолжал я опутывать мою жертву, кик наук муху.
— Не пьем-с… — отвечали мне лаконически.
— Так хоть просто посидите со мной, потолкуемте… — настаивал я.
— Это можно-с…
За сим кратким ответом жесткая жертва моя, оторвавшись от почтовой книги, медленно выползла из своей каморки и, как-то ободрительно утерши нос большим пальцем левой руки, приблизилась к самовару. Теперь только я рассмотрел это лицо; оно было очень выразительно и оригинально, а в больших слезящихся глазах ясно проглядывало присутствие того, что по-русски обыкновенно выражается словами: «себе на уме».
— Садитесь, пожалуйста, — сказал я, подвигая ему стул.
Жертва моя молча села, но только не на стул, а поодаль от меня — на сундук. Воспользовавшись этой минутой, я налил стакан чаю наполовину с ромом и поставил на сундук возле жертвы.
— Выкушайте-ка, без церемонии, стаканчик на сон грядущий.
На этот раз стакан был принят, но знаю уж почему, без малейшей отговорки, поставлен блюдечком на все пять пальцев правой руки, а затем не прошло и десяти минут, как я налил ему в другой стакан, подбавив туда как можно больше рому. С половины этого, второго, рокового стакана жертва моя нечаянно обнаружила способность и стремление к мышлению в следующем афоризме:
— Невеселые нонече люди пошли, сударь!
— Как так?
Я начинал интересоваться моей жертвой.
— Да уж так! Нет то есть прежней забавы в людях, лядащие пошли.
— Ну, а в ваше время веселее жили, что ли?
— Известно, веселее; веселые, сударь, в мое время люди бывали…
— Кутили, что ли, много?
— Кутили не кутили, а, значит, все нараспашку.
Жертва моя окончательно получила в эту минуту высокую цену в моих глазах, и я распустил шире мою паутинку.
— Да разве и теперь не живут многие нараспашку? — возразил я лукаво.
— Не то! — отвечал писарь с каким-то особенным жаром, махнув рукой в угол:- совсем, сударь, не то!.. Вот хоть теперь, к примеру сказать, был у нас здесь исправник, забыл по фамилии как, годков двадцать ведь будет, как он у нас был, — развеселый был человек, можно сказать!
— Что же он? — спросил я, навострив уши.
— Шутник был, значит, большой. У нас это, знаете, проживал здесь мужик, богатый-пребогатый, не то раскольник, не то православный, а так, знаете, старой веры малехонько придерживался. У нас ведь здесь, окромя станции, деревня большая.
Читать дальше