Михаил Кузьмин - Чудесная жизнь Іосифа Бальзамо, графа Каліостро

Уже три мѣсяца прошло, какъ графъ пріѣхалъ въ Петербургъ; городъ уже не такъ удивлялъ чужестранца, и темныя послѣднія августовскія ночи уже не томили безсонницей Лоренцу. У Потемкина горѣли три лампадки передъ образами, и свѣтъ ихъ мѣшался съ алыми лучами заката. Въ окна былъ виденъ золотой прудъ и круглыя, свѣтлыя ивы. Самъ свѣтлѣйшій въ халатѣ безь парика сидѣлъ на низкомъ диванѣ и слушалъ печально и мрачно, что говорилъ ему бѣгавшій по комнатѣ Каліостро. Наконецъ, тотъ умолкъ. Потемкинъ медленно, будто съ трудомъ, началъ:

— Регенерація, говоришь. Регенерація духа, возрожденіе… ахъ, графь, есдн бы вѣрить, крѣпко вѣрить, что это возможно! Что это не аллегорія! Душа такъ истомилась, загрязнилась. Порою самъ себѣ въ тягость! Молитва? Но нужно, чтобы растопилось сердце, чтобы слова молитвы не тяжелыми камнями падали куда-то. И куда? Съ перваго взгляда я полюбилъ тебя, повѣрилъ, но какъ преодолѣть косность тѣла, плоти? Охъ, какъ трудно! Я понимаю, чувствую, что разорви цѣпи, путы тѣла, желаній нашихъ малепькихъ, себялюбія, гордости, корысти, и сдѣлаешься легкимъ, какъ перышко, какъ стекло свѣтлымъ.

— Я говорилъ вамъ, ваша свѣтлость, внѣшнія наружныя предписанія, которыя способствуютъ внутреннеи побѣдѣ.

— Говорилъ, помню… Вродѣ нашихь постовъ. Что-жъ, это хорошо. Но вотъ что мнѣ смѣшно. Скажемъ, построить домъ въ этомъ саду, аккуратный, съ кухней и баней и удаляться туда для духовнаго возрожденія по извѣстнымъ числамъ! Вотъ, что меня смѣшитъ. Нѣтъ, пустыня, такъ пустыня въ лѣсу, въ тундрахъ у Бѣлаго моря, съ комарами и грязью. Или въ шумѣ и пьянствѣ, ничего будто не мѣняя, вдругъ измѣниться. Можетъ-быть, это еще труднѣе. А такъ, какъ ты говоришь, мнѣ что-то не очень нравится. Это для нѣмцевъ годится.

— Для всякаго человѣка свои нути, свои правила спасенія. Я думаю, ваша свѣтлость, вашъ путь возрожденія не требуетъ измѣненія вашихъ внѣшнихъ привычекъ.

— Привычки-то у меня очень затруднительныя.

— Вамъ помогутъ Небо и ваши друзья.

— Знаешь? На Бога надѣйся, а самъ не плошай. А друзья? До перваго чина, до первой бабы. Какіе у меня могутъ быть друзья?

— Вы очень мрачно и несправедливо смотрите на людей.

— Повѣрь, справедливо. Да я вѣдь знаю, на что твой намекъ. Тебѣ-то я вѣрю. Не вѣрилъ бы — не говорилъ бы.

Графъ поклонился. Потемкинъ, помолчавъ, добавилъ съ запинкои:

— Еще меня одно смущаетъ. Не отводишь ли ты меня отъ церкви? Это ты брось.

— Помилуйте, ваша свѣтлость, развѣ я говорилъ когда что-нибудь подобное? Наоборотъ, крѣпче держитесь за внѣшнюю церковь, особенно если она вамъ помогаетъ.

— Ты очень свободный человѣкъ, графъ, свободный и широкій. Ты во всемъ это такъ. Вѣдь я передъ тобой виноватъ.

— Я не знаю вашей вины передо мною.

— Не знаешь?

— Не вижу никакой вины.

Потемкинъ усмѣхнулся.

— Ну, будь по-твоему: не виноватъ, такъ не виноватъ. Мнѣ же лучше.

Когда Каліостро ушелъ, хозяинъ долго стоялъ передъ окномъ, смотрѣлъ на потемнѣвшій уже прудъ, перекрестился и обернулся.

Въ дверяхъ стояла Лоренца, опершись рукой о косякъ и улыбаясь.

— А, вотъ такъ гостья! Ты не встрѣтилась съ мужемъ?

— Нѣтъ, а развѣ онъ былъ здѣсь?

Не дожидаясь отвѣта, Лоренца быстро подошла къ Потемкину и обняла его.

— Свѣтлость не въ духѣ сегодня? Сердится, разлюбилъ?

— Фу, какъ глупо!

Лоренца взяла со стѣны гитару и сѣла подъ образами съ ногами на диванъ.

— Цыганскій таборъ?

Графиня запѣла вполголоса итальянскую пѣсню. Потемкинъ сначала стоялъ у окна, потомъ подсѣлъ къ Лоренцѣ и, гладя ея ногу, слушалъ.

— Еще спой, пташка! — попросилъ онъ и тихо началъ говорить, межъ тѣмъ какъ Лоренца пѣла.

— Ты колдунья, Лоренца, какъ мужъ твой колдунъ. Ты звѣрекъ, заморская пташка, замороженная. Я люблю тебя за то, что ты хромая, тебѣ этого не понять. Ты не хромая. Ты хроменькая, убогенькая. Тебя нужно цѣлый день носить на рукахъ. И хорошо, пожалуй, что ты не русская. Ты обезьянка и тѣмъ нѣжнѣе мнѣ. Я даже не знаю, есть ли въ тебѣ душа.

Лоренца кончила и слушала причитанья Потемкина. Потомъ спокойио сказала:

— Свѣтлость не любитъ бѣдной Лоренцы, онъ ея стыдится. Онъ никогда не возьметъ ее съ собой въ театръ или хоть прокатиться. Онъ боится.

Потемкинъ нахмурился.

— Бабья дурь! Мало я съ тобой сижу. Кого Потемкинъ боится?

— Свѣтлость сидитъ со мной! Это не то, не то. Что жъ я для него тараканъ, который долженъ сидѣть за печкой?

Лоренца цѣловала его своими тонкими губами, закидывая голову и закрывая глаза. Лампада погасла. Потемкинъ твердилъ, наклоняясь самъ всѣмъ тѣломъ къ лежавшей: