Потом, двое послушниц приводили слепую мать игумению, высокую и тяжелую {19} старуху, неподвижные глаза которой напоминали мне глаза покойника.
Я не долго слушал церковное пение, умиляясь каждым словом, обращенным к Богу, пока мой добрый друг карлик не спускался на землю с колокольни и не уводил меня в лес дышать сосной. Мы уходили с ним в глухие места, где жили одни лишь птицы. Он был с ними в особой дружбе и узнавал по голосу, чего они хотят.
- Почему ты позволяешь называть себя уродом? - спрашивал я, огорченный за него.
- Я к своему уродству привык, - отвечал равнодушно карлик. - Когда бы меня прозвали красавцем, то было бы для меня обидно. А зачем человеку красота? Это все люди придумали, а перед Богом все равны.
Я всегда удивлялся спокойствию и смирению этого незаметного человека, который ни к кому не питал обиды, никогда не жаловался и носил в своем маленьком сердце большую любовь ко всем.
"Легко ему..." - думал я про себя, и старался подражать ему в своих отношениях к людям.
Дома заставал я матушку за молитвой, а на столе всг было для меня готово. Где доставала она в то время яйца, сливки, мед, сало со ржаным хлебом, оставалось для меня тайной. Она незаметно садилась подле меня со своими четками, стараясь угадать мои желания, и спрашивала:
- Хорошо тебе? Если что мучает тебя - скажи, не утаивай, и станет тебе легче...
Я отвечал, волнуясь: {20}
- Матушка, мне так хорошо у тебя, что хочу плакать. Твоя доброта лечит меня.
И это было правдой. К концу лета я настолько поздоровел и повеселел, что жизнь моя была уже в не опасности. Что делалось тогда с матушкой Марией! Как хорошела она от радости, что вылечила меня молитвой.
- Дитя мое, - говорила она, - вот видишь теперь, что когда мы здоровы духом, тогда здорово и наше тело. Не лекарства лечат душевные боли, которые происходят от наших собственных ошибок и заблуждений.
- Не верь большевистской лжи, - продолжала она, увлекаясь и волнуясь, - будто только в здоровом теле пребывает здоровый дух. Знала я одного сильного человека, который руками мог вырвать из земли дерево с корнем, а ведь на том самом дереве удавился от душевной боли... - и, на этом месте своего рассказа, она заплакала, и поспешила с молитвой к образам.
V
Но, вдруг, тихая жизнь монастыря была нарушена внезапным событием, произошедшим на моих глазах в одно раннее утро. К деревянным воротам подъехал вооруженный отряд.
- Отворяй ворота! - кричал не слезая с коня человек с огромной звездой на картузе.
- Здесь тебе не заезжий двор, - отвечал степенно сторож.
- Эй ты, старый колдун! Веди сюда игумению, у нас к ней дело есть!.. {21}
Но сторож продолжал стоять на своем.
- Не велено, - говорил он, - тревожить мать игумению в час молитвы. Проезжай мимо...
- Тебе, старик, видно жизнь надоела. Поторопись, пока твоя нога еще носит тебя! - и погрозил сторожу ручной гранатой.
Оробевший старик не стал больше возражать ему. Едва управляясь деревянной ногой, он поскакал по дороге к церкви, где шла служба, и борода его уносилась за ним, все больше напоминая белое облако. С трудом переводя дыхание, он вбежал за клирос не перекрестив лба, и стал упрашивать игумению усмирить разбойников.
- Изгони дьявола крестным знамением, и не мешай молитве, - ответила строго игумения, и продолжала призывать монахинь к усердию.
Тем временем, человек со звездой не унимался.
- Веди сюда подлую старуху, - кричал он на старика. - У нас нет времени ждать пока кончит она свое бормотание...
Но игумения не явилась к нему и после службы; те же послушницы увели ег в келию, где она бросилась на колени перед Распятием.
Напрасно сторож слезно просил за нег, говоря:
- Оставьте ег, она слепая, и ноги у нег не ходят. Пожалейте старуху...
Но его никто не слушал. Ворота уже были раскрыты настежь, и монастырский двор, по {22} котором так безшумно ступали всегда монашки, где слышен был только шелест листьев и слабые голоса залетных птиц, наполнился теперь грязной бранью и топотом копыт. Притаившись у окна я видел, как двое молодцов, похожих на цыган, одетых грязно и бедно, вели к воротам слепую игумению. Она не сопротивлялась насилию, и с каким то больным состраданием смотрела на этих оборвышей своими невидящими глазами, точно видела она их. Все присмирели при ней, и сам старшина снял перед ней шапку со звездой, и сказал смущенно:
- Матушка! Мы привезли тебе приказ правительства сдать монастырь, и в двадцать четыре часа выселить отсюда монашек, которым ничего не разрешено брать с собой, кроме икон и священных книг.
Читать дальше