Дина Рубина - Все тот же сон !

- Плоткин! - булькала она. - Прекрати вскакивать и размахивать руками и не бормочи, тебя не слышно! Не трепи бороду, она казенная! Сядь за стол и говори четко, в сторону зала.

Наконец настал он, день Сенькиного триумфа. В актовом зале набилось публики самой разной - родители, учителя, представители районо. В третьем ряду слева сидел благостный старичок в мешковатом пиджаке, в галстуке. Это Сенькин дед пришел полюбоваться то ли на внука, то ли на свой костыль...

Выступали сначала выстроенные рядком пионеры, они звонко выкрикивали четверостишия к праздничной дате - все это называлось почему-то технически "монтаж". Потом девочки из шестого класса танцевали украинскую свистопляску с гиканьем, развевающимися лентами...

Облачившись в оперные рясы, мы с Сенькой томились в комнатке за сценой, которая называлась неловким словом "уборная". Сенька сидел, расставив локти, упираясь ладонями в острые под рясой колени, и смотрел в стену перед собой тяжелым взглядом. Я пробовала заговорить с ним, он оборвал меня досадливо:

- Не мешай!

Вот-вот должны были объявить наш выход. В комнатку вдвинулась бюстом Баба Лиза, оглядела нас по-хозяйски.

- Плоткин, где твоя борода? Немедленно прицепи.

- Она мне мешает, - хмуро возразил Сенька.

- Плоткин, не устраивай сюрпризов. Немедленно привяжи к ушам бороду! уголок носового платка выглядывал из выреза, словно за пазухой сидел и дрожал маленький испуганный поросенок.

- Борода мне мешает, - упрямо повторил Сенька, - лицо чешется, я сосредоточиться не могу. Не надо бороду, я ее сыграю.

- Что?! - булькнула Баба Лиза, но тут в дверь заглянула рыхлая пионервожатая с красным потным лицом и крикнула, отдуваясь:

- Кто с Пушкиным? Пошли!

Сенька побелел, взял керосиновую лампу, книги под мышку и, почему-то сгорбившись, шаркая, пошел. Я - за ним.

Едва мы успели расположиться - Пимен за столом, с лампадой и книгами, я - ничком на деревянной лавке из спортзала, - как занавес раздвинулся. Приглушенный шумок в зале стих. Я зажмурилась от света, от множества лиц. Я чувствовала на себе сотни заинтересованных взглядов, и это было мучительно и страшно. Хотелось подтянуть ноги к животу, свернуться калачиком и защитить голову руками. И в этот момент, лежа ничком и деревенея от сознания, что сейчас мне придется выговорить слово, и не одно, - в этот момент я вдруг поняла, что забыла костыль в учительской. Жизнь во мне оборвалась, сердце остановилось, разум померк. Потом вдруг все встрепенулось, забилось, задергалось - ведь надо было как-то дать Сеньке знать о надвигающейся катастрофе!

Между тем Пимен начал сцену. Он начал негромко, устало:

- Еще одно, последнее сказанье

И летопись окончена моя...

Зал вдруг куда-то сгинул. Приоткрыв глаз, я смотрела на Пимена. А он не Сенька вовсе, а старый старик, больной, хромой - не торопился. Он никуда не торопился, потому что не было никакого зала, никаких зрителей. Старик жил в своей келье, писал свой труд - куда ему было торопиться?

Баба Лиза, решив, очевидно, что Сенька забыл текст, шипела из-за кулис: "Исполнен долг!.. Исполнен долг!"

А Пимен потер ладонями лицо, уставшее лицо человека, всю ночь не сомкнувшего глаз, погладил несуществующую бороду, прикрутил фитиль в лампаде и тихо положил обе ладони на толстую книгу.

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне, грешному...

задумчиво проговорил он.

С трусливо колотящимся сердцем я ждала своей очереди. Катастрофа надвигалась. Костыль был занесен над моею головой как Божья кара. Мысленно перебирая пушкинские строки, я старалась сообразить - где удобнее ввернуть словцо про беду с костылем.

Между тем надвигалась секунда, когда мне следовало вступить: "Все тот же сон!" И я вступила!!!

Для этого мне потребовалось усилие, не меньшее, чем если бы я, с парашютом за спиною, шагнула в тошнотворную бездну.

Продираясь сквозь райские кущи пушкинских строк, я понимала, что мы гибнем. Голос мой, всегда ясный и звучный - моя гордость и услада Бабы Лизы, - звучал сейчас козлиным тенорком.

Пимен обернулся ко мне и спросил добродушно:

- Проснулся, брат?

Я почувствовала, что момент наступил. Сейчас или никогда.

- Благослови меня, - промычала я пластилиновыми губами. - Костыль в учительской забыла...

Сенька вздрогнул, ужас осветил его величавое чело, он замешкался на мгновение, потом выдал привычной скороговоркой:

- Благослови Господь тебя и

днесь, и присно, и вовеки.

Я перевела дух. Теперь все было в порядке. Я, как все тот же нерадивый грузчик, свалила свою ношу на Сенькины плечи. Теперь Сенька должен был выкручиваться из ситуации. В конце концов, пусть молчит про костыль подумаешь, важная мысль гениального поэта!