Василий Немирович-Данченко - Большое сердце

"- Чего это вы? — пожалел его какой-то ротный.

— Да она любит вас.

— Нельзя меня любить!.. Не следует…

Наконец совсем задичал. Стал без толку на каждую пулю соваться, а пули его щадили.

— Смерти ищет! — говорили о нём солдаты. — Сердце в ём тоскует — он и ищет.

Охотников вызывают — он тут как тут… Сквозь турецкие аванпосты проходил — целым возвращался. Надоело. Сблизили наши траншеи на сорок шагов с турецкими. Он сел на вал и ноги туда свесил. Сначала турки изумились, а потом дали по одному человеку залп и свалили. Подняли его — улыбается… Первый раз на нём улыбку заметили.

— Теперь, — говорит, — верно… две пули сидят…

Здоровье у него было удивительное. Везли в госпиталь по ухабистым дорогам, в тряской арбе — не простонал, выдержал… Посмотрел его доктор…

— Скажите правду: когда я умру?

— Недели через две.

— Благодарю вас…

Пришло в госпиталь опять письмо, на этот раз стал читать его.

— Мёртвому можно, — говорит, — а я — мёртвый…

Шла мимо Васильева, видит — плачет солдат. Подсела, положила ему руку на голову и стала говорить… С ней с одной разоткровенничался разжалованный… Сама плакала… С той поры исключительно им занялась. Доктор выговаривал ей:

— Займитесь вон тем, этот всё равно умрёт…

— Бог не скажет, кто умрёт, а кто нет…

— Да что же вы к нему именно?..

— А потому, что он несчастный… У других — только раны… тело болит, а у него вся душа измучилась… сердце кровью изошло… ему больше, чем кому другому, ласка нужна…

Какой-то офицер из молодых говорит ей:

— Ведь он чёрт знает что — вор!..

Вся даже побелела…

— А вы в душу-то смотрели?.. Видали вы, как он плакал да каялся?.. Даром смерти искал, что ли? И не вор он, не преступник, а несчастный… Что вы больше Бога хотите быть… Бог милует — а вы осуждаете. Легко ему было — письма назад посылать, привязанность любимой девушки отвергнуть!?. А как в тюрьме сидел — он мало вынес!?. Как-то вы ещё доживёте…

А у самой крупные слёзы так и падают, губы вздрагивают… Оскорблена — точно о ней дело идёт.

— Пусть-ка кто оглянется назад… У всякого есть…

— Ну уж у всякого!

— Коли вы чистый да безгрешный такой, расскажите-ка всякую вашу мысль, всякое желание вслух, при всех, ну-ка!.. Его слёзы — горючие слёзы… Камень такие слёзы прожечь могут — а ваше сердце не тронули… Я к нему подошла с лаской, так он от меня как от врага на первых порах… Бога-то вспомните!

— Бог прощать может — а люди не должны…

— Строже Бога хотите быть!.. А я этого больше всех жалею…

И давай изводиться над ним день и ночь, безотходно… Сколько нервной силы в ней было — не узнать сестры… От постоянного волнения даже румянец в лице заиграл… "Умрёте!" — говорят ей, бывало. Что же вы думаете: не только сама не умерла — ещё его спасла и не физически только… Из-под спины ему вынули пули. Выходила она его, выносила как мать ребёнка, а потом заставила нас сойтись с ним, полюбить его… Нравственно подняла, душу в нём спасла… Вот она какая — сестра Васильева. Один доктор, отправляя разжалованного в Россию, обернулся к Васильевой да и говорит:

— Я думал, что чудес больше нет… а вы сделали чудо!..

Солдаты — те молятся на неё… Сколько раз, бывало, — стон стоит в палате — войдёт она, повернут они к ней головы с воспалёнными от муки глазами и разом стихнут… точно им при одном виде этого ангела Божьего легче становилось… Как-то священника не случилось; а один солдат умирал. Сестру Васильеву потребовал.

— Исповедуй, — говорит, — меня…

— Я не смею… не могу…

— Ты больше попа… Ты — святая… Ты простишь, и Бог простит.

Она и выслушала его, и простила. Священник на неё накинулся:

— Как смела!?

— Что ж мне его так, с тяжёлым сердцем, умирать оставить!?. Пусть лучше грех на мне"…

Недели через две болгарская осень стала поистине ужасна.

Ноги тонули в какой-то вязкой массе, откуда их было трудно выхватить, не оставив там сапога, а выхватишь — комья грязи в пуд весом пристают. Целые дни густой туман лежал на голых и мокрых полях, сменяясь только холодными брызгами дождя, которыми резкий ветер хлестал в лица путникам, словно подстерегая их на дороге… Солдатам, под жалкими полотнищами палаток, сквозь которые с диким свистом проносился тот же ветер, было очень трудно; больным и раненым оказывалось ещё хуже… Собрались мы навестить кое-кого из товарищей и направились в ближайший госпиталь. Мягкие постели, тёплые одеяла, прекрасные кухни, всевозможные приспособления — всё это было на виду; там же, куда поехали мы, солдаты лежали в грязи, на промокших снопах соломы, прикрытые своими серыми шинелями, так что из-под них выставлялись голые ноги… Холодно было в шатрах… Чугунная печка, поставленная посредине, давала очень мало тепла. Капало сверху, лужи стояли внизу. Тусклый свет лампы дробился по вечерам в них. Проходившие по госпиталю сёстры, санитары и врачи шлёпали сапогами прямо в эти лужи — потому что сухого места не было, и брызги чёрной, липкой грязи летели в лица больных… Тут было царство тифа… Пахло тифом, дышали тифом, смотрели сквозь тифозные испарения, слышали бред тифозных больных… Острый запах, кислый, полный какого-то тонкого яда, просачивался в лёгкие, бил в нос. Казалось, здесь нельзя было безнаказанно провести и одного часа. Доктора быстро проходили мимо, санитары избегали этого тифозного царства… Отсюда была одна дорога — в могилу, и могила далеко не казалась ужасной, особенно в такие вечера как этот, когда мы посетили сестру Васильеву. Ветер точно хотел сорвать шатёр и, бешено дёргая за его верёвки, набрасывался на полотнища, толкал их, подбирался снизу внутрь, чтобы вывернуть его как зонтик, вырвав колышки, забитые в землю… Точно сознав своё бессилие, он дико метался вокруг, стонал и жаловался тёмным тучам беспросветного неба, забирался наверх, вился над гребнем шатра и выл в бешеной злобе своей, захлёстывая холстину крупными струями ливня… Вода затекала сюда отовсюду. Насквозь промокшая солома под больными ещё напивалась ею… Вода смешивалась с грязью органических остатков, скоплялась под мокрыми постелями в зловонные чёрные лужи… Точно спасаясь от наводнения, от вихря, от скверной осени, под шинели больных жались серые полевые мышенята; рыжие, облезлые крысы, змеи заползали в эту солому постелей, стараясь найти в ней хоть клочок сухого места. Среди этой-то обстановки мы застали сестру.