И он воткнул его в железное кольцо, торчавшее в колонне…
Заключённый обернулся… Он видел, как они поднимались отсюда вверх по влажным ступеням, звеня латами и мечами, как вверху, болезненно проскрипев, отворилась дверь, как скудный свет через множество переходов ворвался в темницу, заставив на минуту побледнеть красное пламя факела. Там, в полосе этого света, по очереди мелькали силуэты уходивших солдат. Один, другой, третий… Последний обернулся к нему, но тотчас же послышался опять словно жалующийся стон ржавых петель, и день погас для него навсегда…
Он бессильно упал на свою скамью и прижался горевшим лицом к её холодному камню, словно у неё одной искал и просил сострадания. Она одна оставалась ему в целом мире… Он знал, что там, наверху, суровый властелин не ведает прощения. Слишком громка была негодующая песня молодого поэта, слишком чутко прислушивались к ней замученные вассалы в той жалкой и бедной деревеньке, на которую этот величавый замок вечно бросал свою густую тень. Певец давно уже видел, как грозно хмурились брови его повелителя, когда вместо того, чтобы славить его боевые подвиги, восторженно петь о хищных орлах, беспощадно терзавших своими стальными когтями трепещущее тело бедных горлиц, он, в полных тоски и муки строфах, призывал милосердие к тем, кто томится в подземных склепах этой скалы, славил святость страдания и, уходя в далёкое-далёкое будущее, начинал воскрешающий гимн. Сегодня утром ещё в большом зале старого замка, вспомнив о вчерашнем набеге на эту деревню, певец опять почувствовал в своей груди пламенное дыхание так часто посещавшего его бога. Он схватил свою лютню, и когда доминиканский монах окончил льстивую речь, поэт спел песню, в каждом звуке которой бились пульсы, в каждом аккорде как ураган носилось вечное осуждение. Он помнит, как закончил её:
Слава тем, кто потрудился
Над кормилицей-землёй,
Кто не трутнем в мир родился,
А работником пчелой…
Вместе с жатвой полевой,
Смелость, силу и свободу,
Мир в дому, в душе — покой…
Целый ад не смоет вновь
Пролитую в злобе дикой
На полях родимых кровь.
Терпит всё земля твоя,
Тучи ходят понемногу,
В недрах молнии тая.
Грозен был Сарданапал,
Но Господь взглянул, — и гордый
Под серпом былинкой пал…
Кончил и, взглянув на бешено засверкавшие глаза своего сеньора, он понял, что ему уж нет спасения. Он вышел на минуту на солнце, на воздух проститься с ними, а следом за поэтом уже двигалась послушная своему властелину стража.
Факел
Когда он очнулся, первое, что смутило его, был факел. Красный свет, мало-помалу, отвоёвывал у душного мрака темницы её углы. Он как живой шевелился в них, то заглядывая в щели, где тихо падали на камень холодные капли, просочившиеся сверху, то скользя своими багровыми полосами по изломам гранита, то расплываясь широкими кругами, когда пламя останавливалось недвижно! Узник со страхом смотрел на него. Он знал, что оно сменится безрассветною тьмою, и всеми силами своей души хотел продлить болезненное и колеблющееся существование этого огня… Поэт не хотел даже осмотреть свою могилу, свой склеп, чтобы не всколыхнуть воздух, чтобы не отнять у факела нескольких мгновений жизни. Он целые часы просидел так, глядя на его багровый язык, всё удлинявшийся в тёмную полосу дыма, терявшегося под тяжёлыми сводами… Он был не один, пока этот факел горел в железном кольце старой и потрескавшейся колонны. Потухни он — и здесь останется только узник как легендарный грешный дух, заключённый неведомою силой в самое сердце скалы. Тогда и только тогда начнётся весь ужас заточения. И несчастный поэт зорко следил за вспышками красного пламени, с бьющимся сердцем прислушивался к шипению смолы в нём, тревожно глядя на светлые круги вверху и внизу — не умаляются ли они, не слабеют ли… Он как приговорённый, уже наметивший ожидающую его плаху, считал мгновения одно за другим, болея намученною душою о быстроте, с которою они сменяются.
Сквозь этот томительный страх проникло ещё одно чувство…
«За что? — сам про себя повторял он. — За что?»
И вся его жизнь проходила перед ним, день за днём, вся жизнь, освещаемая теперь багровым отсветом этого пламени, говорившая его сердцу ещё громче в гнетущем безмолвии темницы. Его учили служить правде — и он служил ей… Его учили любить ближнего как самого себя — он возлюбил его ещё больше. Его учили быть верным своему властелину — и он ни разу не изменил ему. Напротив, он пел ему истину, ревнуя о его славе. Он хотел видеть его не только могущественным и грозным, но и благословляемым. Он знал, что извне, сквозь эти серые стены, высокие и толстые башни, в тёмные залы старого замка проникает только его песня, и он скорее бы умер, чем позволил хоть одному слову лжи и подлой лести вместе с нею, единственною вестницею правды, прозвучать под теми тяжёлыми сводами.
Читать дальше