Василий Немирович-Данченко - Чёрный рыцарь

— Чему? — удивился феодал. — Чему могут радоваться эти негодяи, бунтовщики и злодеи?

— Тому, что Бог даровал вам наследника. Несчастные думают, что если не граф и государь, то отец простит их!

— Прощать может одно небо… Это — привилегия Бога! — улыбнулся граф и опять позвал себе мажордома.

Замок стоял на скале. С одной стороны она диким выступом висела над долиной. Тёмные переходы, похожие на жилы, которые червяк точит в мягком дереве, вели сюда. На другой день люди, проезжавшие под этой скалой, увидели массу изуродованных тел. Они сообщили об этом в ближайшую деревню, где жили вассалы графа. Те прибежали и, рассмотрев лица лежавших здесь трупов, узнали в них узников серого замка.

— Теперь их песни не помешают спать моему сыну! — решил граф.

Когда эти слухи дошли до матери новорождённого, бледной и измученной женщины, лежавшей на лебяжьем пуху под гербами и коронами пышного балдахина, — она подняла на распятие страдальческий взор свой и прошептала:

— Не вмени этого моему сыну, Господи!

Целую ночь она горячо молилась. Когда все ушли и оставили её одну, — она сползла со своей пышной постели, обмерла и снова очнулась; то останавливаясь от изнеможения, то снова собираясь с силами, она направилась на коленях в свою молельню и распростёрлась на каменных холодных плитах её, в одной рубашке… Луна светила в высокое стрельчатое окно, рисуя на противоположной стене каменное кружево её розеток и арабесок. Тусклая лампада бросала дрожащий свет на статую Девы Марии. Всю ночь плакала и молилась бледная и чахлая мать. Крик просыпавшего ребёнка, который доносился сюда, казалось, давал ей новые силы, и ещё жарче шептала она:

— О, спаси его, Богородица!.. О, не дай ему погибнуть, Непорочная!..

К несчастной женщине не приходил никто. В её чахлой груди вовсе не было молока, и сына её кормила чужая… Луна давно ушла в высоту: кружево стрельчатого окна уже исчезло со стены. Догоревшая лампада погасла; всю молельню наполнил сумеречный полусвет торжественно молчавшей ночи, и эта торжественно молчавшая ночь, казалось, нарочно притаилась, чтобы слушать рыдания и молитвы матери, бившейся на холодных плитах… Утром графиню нашли здесь и умирающею перенесли на постель. К ней пришёл её муж. Лицо его было грозно.

— Не упрекай меня!.. — радостным и тихим голосом она встретила его. — Ты не в силах уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебе, а Богу… Разве ты не видишь ангела Его, стоящего за мною, не видишь как он распростёр над моим телом свои крылья?.. Лицо его светло, в глазах его милость, в руках пальмовая ветвь. Он ждёт мою душу — и она рвётся к нему… Скоро я прощусь с тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только под утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая приостановилась и закрыла глаза.

— Что сказала Она тебе? — положил свою тяжёлую руку на плечо её граф.

— Предопределённое должно совершиться… Не может молитва моя отвратить то, что будет звеном цепи, начавшейся давно… Потомок немилостивых и жестоких — будет и сам жесток; из горького — не бежит сладкое, и ядовитое дерево не даёт здорового плода… Но за мои слёзы Дева Пречистая обещала мне, что когда исполнится мера злодейств его, когда имя моего сына станут с ужасом повторять повсюду, Она пошлёт к грешнику…

Но что Богородица должна была послать грешнику — мать не договорила. Голос её оборвался… По лицу разлилось выражение счастья… Она приподнялась, протянув руки к кому-то, кого она одна видела, и упала навзничь. Когда граф наклонился к ней, то мог только уловить её последний вздох… Долго он смотрел в её кроткое лицо, на котором замерла улыбка счастья… Он повернулся к окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи её и платаны, казалось, следовали за течением светлой реки, зелёные поля вызвали бы улыбку на менее жестокое лицо…

— Мажордом!.. Это что? — указал он на прижавшуюся к реке и точно прячущуюся в тень своих каштанов деревню. — Так исполняются мои приказания?

Но не успел он ещё договорить этого, как из зелени садов вырвались синеватые клубы дыма… Ещё и ещё… В разных местах уж тянутся они вверх… Вот слились и точно седым туманом покрыли счастливые домики. Граф смотрит… В тумане мелькнули языки красного пламени.

— Так да погибнут все противящиеся!..

И он протянул вперёд сильную руку.

Деревня, действительно, была виновата. Она укрыла вчера ночью несчастного монаха, осмелившегося сказать проповедь против жестоких властителей.