Мария Рыбакова: Братство проигравших

Она шла в задумчивости, и, когда обернулась, Сяо Лона не было рядом с ней. Он отстал, она слишком быстро бежала вперед. Клара вышла из галереи и побрела вдоль деревьев, потом спустилась к воде. Она не понимала, в какой части парка находится. Европеец, подумала она, радуется, когда понимает, как устроены вещи. Европейский парк - он весь как ладони: аллея посередине, газон справа, газон слева, впереди дворец, позади бассейн с фонтаном и рощица. А тут пойди разберись! Она искала Сяо Лона и с каждым шагом будто бы оказывалась в новом саду, не зная, где его конец, где начало. Она искала молча: ей казалось, что тишину сада нельзя нарушать криками. Уже темнело.

Я вышел из бамбуковой хижины у кромки воды и тихонько позвал Клару. Она остановилась. Я подошел к ней, не зная, что сказать, и мы пошли вместе по дорожке сада.

"Почему ты перестала тогда приходить в ресторан?" - спросил я ее.

"Мне надоело сидеть одной за столиком. Люди так странно смотрели. Может быть, я разговаривала сама с собой".

"А я?"

"Тебя не было. А я нуждалась в этих двух часах в гостиничном номере, в ничьей кровати, где я будто бы ожидала любовника. Синие шторы на окнах. Ковер, кажется, тоже синий. Я помню твои руки на моем теле. Один раз мы играли в го, и ты выиграл. Я в шутку хотела отыграться, но мне нравилось, что ты выиграл. Тогда, в гостинице, я была в раю".

"Как я выглядел?"

"Крючковатый нос, как у совы, огромные глаза, ты часто обводил верхнюю губу языком, ты невысок, но держишься прямо".

"Так выглядит Кассиан".

"Да, я люблю моего мужа. Я горела, когда он был со мной, и продолжала гореть, когда он уходил. Мне как будто не хватало времени, я спешила рассказать ему о себе все и не успевала - он отворачивался. Почему мне так хотелось, чтобы он все обо мне знал? Не лучше ли было бы, если бы мы умалчивали свою жизнь друг от друга? Через некоторое время я уже не решалась говорить. Но чем бы он ни занимался, я думала: время идет, время идет, отчего он не обернется ко мне? - и обрывала себя.

Я хотела все узнать о нем. Я не любопытствовала о деталях его биографии, и сама не понимала, что именно я хочу знать, но некий голос говорил мне, что мое назначение - узнать как можно больше об этом человеке. Что огорчало его в детстве и что радовало. Как в головоломке, где из отдельных частиц надо собрать картину. Я вот так же запоминала мелочи в его поведении, чтобы сложить их в образ, все еще неясный мне. Спрашивать я не решалась.

Мне кажется, будто муж охранял себя. Он давал мне понять, что мы два разных человека, не один. Спрашивал: "Из двух вещей я предпочитаю вот эту, а ты?" Хотя он знал, что я всегда хотела бы того же, что и он. А я догадывалась, что такой выбор расстроит его, и мне приходилось давать противоположный ответ.

Для меня этот человек был неисчерпаем, хотя я научилась скрывать порывы и казаться спокойной. А Кассиан составил обо мне представление и держался за него. Я была той, что любит прогулки и не любит подарки, любит зверей и не любит детей. Но ведь таковы миллионы людей: я знала, что в глазах Кассиана ничем не отличаюсь от них. Его никогда не влекло узнать меня, хотя он женился на мне по любви. Возможно, так было проще; может быть, страшно узнавать человека. Но я всегда сожалела потом, если не заглянула куда-то, не прочла книгу, не поднялась на гору, а люди живут меньше, чем книги или горы. Мне всегда хотелось дотронуться до Кассиана, и в конце концов он устало отводил мои руки. Когда он засыпал, я прислушивалась к его дыханию. Как-никак, у меня было его дыхание, чтобы слушать ночью. Но один раз я поняла: несмотря на близость, я никогда не дотянусь до него.

У других людей было какое-то дело, которым они увлекались, я же ощущала пустоту. Подозреваю, что они придумывали занятия, чтобы не ощущать той же самой пустоты, а я не хотела обманывать себя. Чем шире простор в моей душе, тем больше любви к Кассиану она может вместить. Но неудовлетворенное чувство рождает галлюцинации. Тот момент между сном и явью, когда ты будто спотыкаешься обо что-то. Мне было четыре года, когда я начала жить другой жизнью. Моя мать смотрела по телевизору фигурное катание. Тогда почему-то была большая мода на этот вид спорта, все следили за выступлениями и обсуждали их. Я сидела рядом с матерью: я видела, как одна фигуристка упала, выполняя пируэт. Я спросила, что с ней произойдет теперь, и мать ответила, что ее отругает тренер. Ночью я не переставала думать о падении и предстоящем наказании, о том, чего не показали, но что непременно должно было случиться за пределами стадиона. Я не знала, как тренер ругает спортсменку, и представляла себе, что он наказывает ее, как родитель ребенка, - но жестокость наказания превосходила все, виденное мною. И это была сладкая, странная греза; уже в четыре года: чем хуже, тем лучше. Потом тренер оказывался поражен моей рукой. Я стояла на краю ямы, куда была брошена фигуристка в лохмотьях, оставшихся от ее короткого платьица. И я же смотрела из ямы на торжествующее существо, чья голова упиралась в небо.