Мария Рыбакова - Братство проигравших

Школа была первым большим разочарованием. Помню, мы бросились занимать первую парту, хотели быть как можно ближе к доске и к учителю, в первом, можно сказать, порыве любви. Но нас с сестрой отсадили далеко назад, потому что мы были крупные дети и другим из-за нас было плохо видно.

Родители послали нас в самую обычную школу - это было проявлением их демократизма, которого, впрочем, не хватило на то, чтобы позволить нам ходить пешком: нас привозили на машине. Некоторые учителя (их было меньшинство) проявляли к нам почти что подобострастие; другие видели в нашем присутствии возможность показать, что для них все равны, и толстый издательский сынок ничем не лучше сына дворничихи.

К сожалению, школьные предметы давались мне с удивительной легкостью. Я полюбил уроки физкультуры, потому что только там мог демонстрировать требовавшуюся от меня посредственность. На всех прочих уроках я первым знал ответ, как ни пытались учителя запихнуть меня в прокрустово ложе усредненности (ребенком я возлежал на прустовом ложе бесконечности). За это преподаватели сочли меня "выскочкой" и в педагогических целях сообщили эту мысль моим одноклассникам.

Сестру, которая не отличалась способностями (или лучше моего умела их прятать), полюбили, но в любых перепалках она всегда оставалась на моей стороне. Когда она пропала, волна симпатии окружила меня из-за постигшего нас горя. Больше никто не называл меня выскочкой, и учителя разрешали мне получать высокие баллы.

Я воспользовался их хорошим отношением, чтобы стать школьным трубачом. Такая у меня была амбиция: на празднике в начале учебного года громко протрубить в медную трубу. Какой-то заботливый родитель заснял праздник на пленку, и я имел счастье лицезреть свои надутые щеки и гордую позу на семейном экране. Разумеется, я тут же снял с себя обязанность трубача - на радость следующему претенденту.

Моя сестра - тогда ей было четырнадцать лет - пропала, я помню, в среду, шестого мая. На завтрак мы ели ветчину, яйца всмятку и черный хлеб: сестра непрерывно играла ложкой в пальцах, раскачивая ее, и это раздражало мать и заставило ее прикрикнуть. Помню, что я рассердился и даже не мог поверить в искренность материных слез после того, как сестра исчезла. Я даже думал, что материн окрик и пропажа сестры как-то связаны между собой, и сказал об этом матери, на что отец ответил, что я ничего не понимаю, а мать залилась слезами и повторяла, что если б она знала про последний день, то ни за что не стала бы кричать. Горе не сближает, и я волен был винить в судьбе сестры кого хотел.

Она отправилась на занятия гимнастикой по широкой дороге, обсаженной деревьями, где редко кто проходил, но все же нашелся очевидец, который показал, что возле сестры притормозила машина и водитель предложил ее подвезти. Сестра села, и больше ее не видели. Она растворилась в воздухе, как исчезают десятки девушек ежегодно: существует мрачная статистика, с которой не желали сверяться мои родители, потому что, как известно, ужасные происшествия случаются с другими, а не с нами, и уж никак не с семьей Бернард. Эта фамилия была не какой-то никому не известной, к которой можно было прицепить любую историю. Фамилия Бернард была уже вписана в контекст издательского дела, мы уже себя проявили, и ничего другого с нами не должно было случиться, это было бы совершенно лишним прибавлением к истории семьи. Но сестра не возвращалась. Тогда мои родители решили, что у семьи Бернард особые права на силы полицейских и что уже дочь семьи Бернард найдут непременно. Благодаря их большим деньгам, для мужа и жены Бернард обычно делалось исключение. Но смерть (или что бы там ни было) не знала исключений, а потому дочь ни в живом, ни в мертвом виде им возвращена не была.

Мать все ходила по той аллее, где пропала сестра, надеясь ее там встретить, ходила еще несколько месяцев, и это трогало меня, хотя я старался не подавать виду. Но одновременно она хотела, чтобы все жалели теперь именно ее, а я не хотел, потому что это было не ее горе, а мое: сестра была мне ближе всех. Теперь я - близнец - остался один, один как перст, один, который в поле не воин, меньше, чем один, половина - потому что раньше мы с сестрой не были двое: мы были одно.

Некоторое время спустя моим родителям удалось создать видимость счастливого существования. Я не знаю, нужна ли была им самим эта комедия, или она создавалась в основном для знакомых, но я вынужден был подыгрывать.

Тогда же я стал читать китайские стихи и увлекся - насколько мог увлекаться такой вялый подросток, как я, - Китаем. Мой Китай ни в ком не вызвал энтузиазма. Другие в то время бредили Индией, Гималаями или, если речь шла о том, чтобы загладить вину белого человека, Африкой. К тому же, когда я еще был ребенком, в Китае разразилась культурная революция, уничтожившая почти все то, что я позже полюбил. Увидев, что я читаю китайские стихи и рассматриваю рисунки, отец обрадовался моей любознательности и принес учебник китайской истории, а также книгу об иероглифах. Книги показались мне скучными, но я боялся сказать об этом отцу. Когда он заглядывал ко мне в комнату, я, услышав его шаги в коридоре, поспешно раскрывал учебник (моя комната не запиралась, и в постоянном страхе перед вторжением я научился различать звучание шагов каждого домочадца). Отец скоро раскусил мое притворство, и "Китай" исчез из наших разговоров.