Михаил Садовский - Под часами

- Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это не найдете... - Слава обернулся на голос. Рядом стоял маленький, тол-стый человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а теперь шлепал мокрыми толстыми губами.

- Да?!. -- не то утвердительно, не то спрашивая, произнес Сукин.

- Я же вижу. -- Уверенно продолжил толстенький. -- Я не знаю, зачем вам синагог, потому что ви не а ид, но синагог сгорел, когда тут были непорядки...

- Непорядки? -- Невольно повторил Сукин.

- Да. Так ви не знаете... были... теперь уже можно сказать...

лучше не говорить, но можно... а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и скажите мне, почему мне ваше лицо что-то напоминает... - Сукин внутренне улыб-нулся, напрягся и, глядя в голубые мутноватые глаза собеседника, произнес: Их вейс нит. [3]

- А за ер аф мир! -- обрадовался толстенький, - Эр редт аф идиш! [4] -и ускорил шаг.

В на другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли, Сукин нашел все, что искал. Соломон знал все новости, потому что все происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена и не проклинал судьбу. Он просто рассказывал медленно и неот-вратимо, как течет время. Казалось, он никогда не остановится, и запасов его памяти хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.

- ... сожгли синагогу... избили равина, и он умер потом... может быть, и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и тогда Б-г забирает к себе, чтобы разогнуть ее. А его дети чудом смогли уе-хать в Израиль... а он остался, потому что Соня болела очень, и не было время ждать...

это же случай... а теперь он уже восемь лет один... и, конечно, про детей знает только через окольные пути. Потому что они боятся ему пи-сать, чтобы не навредить, а что можно навредить человеку, который живет на семьдесят рублей пенсии и уже ничего не может бояться... даже смерти... но Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.

Сукин слышал и не слышал, он просто находился внутри этого сло-весного потока и думал о своем: как удивительно судьба сдвигает обстоя-тельства его жизни, что он всегда оказывается в нужном месте в нужное время... это еще с войны осталось неразрешимым удивлением его жизни... и еще он думал о том, что в каждом крутом повороте его жизни евреи играли какую-то особую роль, и, если говорить о Б-гом избранном народе, как напи-сано в Торе, то его жизнь это подтверждает полностью, и все это совершенно необъяснимо, если отказаться от участия в нем каких-то высших сил...

- И когда они пришли ко мне, сломали забор и стали орать и размахивать топорами... они же все пьяные были... так я вынул "лимонку" и на глазах у них вытащил чеку и сказал им, что еще шаг и все -- больше они уже кричать не будут, а чтобы им не было обидно, так мы вместе ляжем в одну могилу...

- Лимонку? -- переспросил Сукин. -- Откуда у вас лимонка?

- Во-первых, - опять зажурчал Соломон, - я был старший десятки в ОСАВИАХИМ и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во -- вторых... сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине уст-роили... так это особенный рассказ... но Петра Михайловича вашего я хо-рошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но... -- он горестно всплеснул руками... если бы я был гусь, я бы полетел...

- Какой гусь? - Не понял Сукин.

- Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец - они раньше всех при-летают...

Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и от-правился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле... забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией...

Сукин трясся в общем вагоне, а не в электичке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала от-правился по совсем ненужным адресам -посмотреть, где находятся "тол-стые" журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за дру-гими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или наоборот перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хи-бару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и нава-лившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытие. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слы-шал, как зовет его Мишка Фишман: "Товарищ, лейтенант, товарищ лейте-нант, не поднимайте голову -- тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу... только кашляните, что поняли меня!.. " И Слава кашлял во сне, по-том поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей та-кие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться... а потом тащил авоську с руко-писями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непо-нятно кто, значит, знают, где висит его "тайна". В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Бело-руссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули"...