Юрий Слёзкин - Рассказы

— Кошка ты,— сказал дядя Витя, поднимаясь с места.— Никто тебя не гонит… живи здесь, сколько хочешь, мне все равно… я сколько лет один жил, не привыкать стать.

— Вот вы опять сердитесь,— протянула обиженно девушка.— Вам и говорить ничего нельзя. За что люблю вас — сама не знаю. Злой вы…

Она подняла голову с подушки, шитой гарусом, потом села, спустив ноги на пол, откидывая с колен турецкую шаль, укрывавшую их.

— Вы злой и непонятливый. А меня жалеть надо,— сказала она внушительно.— Может быть, только из-за вас и не умерла.

Дядя Витя подошел к открытому окну и, глядя в сад на белую кипень цветущих вишен, отвечал обиженно:

— Зачем глупости болтаешь? Слушать неприятно… Сама знаешь — я ни при чем. Глупостей наделала. Поумнеть пора бы! Повторяю — ты мне не мешаешь, живи сколько хочешь. Благо целое лето впереди. А у меня работы не оберешься. Вот и сейчас идти нужно…

Он было повернулся уходить, но Кира потянула его за полу парусинового пиджака.

— Не пущу, не пущу… со мной побудьте… хозяйство не убежит… подумаешь — хлопотун нашелся!.. Сядьте вот сюда — на подоконник — так, так, со мной рядом… Вы и не знаете, как мне дорого ваше внимание, дядюшка… Вы необыкновенный, вы удивительный человек! Я таких не видала… а я много людей перевидела.

Кира вздохнула тяжко, закрыла глаза:

— Я очень несчастна, дядя…

У нее на ресницах появились слезы. Дядя Витя засуетился.

— Что с тобою, Кира? Ах, ты черт возьми, как же это так… ну да это глупо!

Дергая бороду, прошелся несколько раз по комнате и, остановившись перед Кирой, сказал поспешно:

— Слушай, Кира, довольно, прошу тебя… Я видишь ли, того… я так не могу… вот и все… ты там в городе могла влюбляться, стреляться и всякая такая штука… а тут — уволь… прошу тебя — уволь… Я не мальчишка… у меня хозяйство, рабочие… У меня забот не обобраться… не до тонкостей всяких… пора тебе мириться с этим, своим… каждый день пишет… А я и так проживу, попросту… да… ничего больше.

Он дергал бороду все сильнее, точно хотел вырвать. Но мягкие ладони закрыли ему глаза, горячие губы прикоснулись к щеке.

— Дядя, милый, любимый…

Дядя Витя ходил по двору, за ним, опустив хвост, задумчиво нюхая землю, плелся Чумак — косолапый пес его. По людским все уже спали. Луны не было, по небу скользили тучи, в воздухе пахло отсыревшим дымом.

Почесывая переносицу, смотрел дядя Витя на небо, на тусклые звезды и еще быстрее шагал по двору, откидывая ногой подвертывающиеся щепки.

Дяде Вите было досадно, а на что — он сам не знал. На себя, должно быть, больше всего. Боже, ерунда какая! Девчонка, взбалмошная и все прочее… и стоит ли о ней думать?.. Влюбилась зря в вертопраха какого-то, вышла замуж, месяца не пожила и уже трагедия — пуля в бок — ножками задрыгала… Привезли сюда на поправку, лежала бы смирно, Бога благодарила — нет, опять какую-то сеть заплела. Все у нее навыворот — ничего не поймешь…

Но, закрывая глаза, видел дядя Витя тоненький стан Киры, бледненькое ее лицо, когда лежала она у него в спальне, на его холостяцкой кровати.

Только начнет возмущаться — сейчас вспоминает это.

Привезли ее в распутицу на санях,— всю запеленатую в шубы — ничего не видать. Дядя Витя фыркал, возмущался, пинал ногою Чумака.

— И чего ты ко мне ее привезла? — говорил он сестре за чайным столом, когда больную уложили.— Положительно, не понимаю. Я холост, стар, у меня свои привычки. Мало ли что мне в голову придет… А тут молодая женщина… и вообще… Я, вот, люблю, чтобы Чумак у меня под столом всегда сидел, а Кире это не понравится… Во всяком случае, ты поступила опрометчиво!

Мать Киры, пожилая, рыхлая, всегда расстроенная женщина, отвечала утомленным надтреснутым голосом:

— Ах, Вольдемар, оставь пожалуйста этот тон… я не могу, у меня голова болит… Эта трагедия, эта ужасная трагедия — она меня окончательно убила. Жизнь не щадит меня, удар за ударом — я бессильна бороться. Ты должен поддержать меня. Я одинока, я вдова, у меня нет близких. Ты должен беречь Киру, ты должен любить ее — она так несчастна. Я, конечно, дня через два опять уеду в город… Я не могу оставаться тут дольше. Ты понимаешь… О, если бы хоть в этом я могла быть спокойна, но нет, нет!

Она вытирала глаза кружевным платком, склонясь к брату на грудь.

— Мое сердце живет любовью,— всхлипывала сестра.— Оно перестанет биться, если любовь погаснет. Нужно знать, как он прекрасен, как благороден, как умен… Но мне страшно, мне страшно…