Иван Бунин - Хорошая жизнь

Опять молчит, голову гнет и губами дрожит.

- Вы, говорит, замуж выходите?

- Это, мол, выду ли, нет ли, неизвестно, а и выду, так за хорошего человека, какой тебя в дом не пустит. Я, брат, не Фенька твоя, не шлюха какая-нибудь.

Как он вскочит вдруг с места, да как затрясется весь:

- Да вы ногтя ее не стоите!

Хорошо ай нет? Вскочил, заорал не своим голосом, дверью грохнул - и был таков. А я, уж на что не плаксива была, так слезами и задалась. Плачу день, плачу другой, - как подумаю, какие слова он мог мне сказать, так и зальюсь. Плачу и одно в уме держу - довеку не прощу ему такой обиды, со двора долой сгоню. А его все нету. Слышу - у своей пирует, танцы, пляс, пропивает наворованные денежки и мне грозит: я ее, говорит, все равно успокою, выжду, как пойдет куда-нибудь вечером, камнем убью. Присылает, - на смех мне, понятно, - в лавку за покупками, берет то жамок, то селедок. Я прямо трясусь от обиды, а креплюсь, отпускаю. Сижу раз в лавке - вдруг сам всходит. Пьян - лица нету. Вносит селедки, - утром девчонка приходила, купила, на его, понятно, деньги, четыре штуки, - и как шваркнет их на прилавок!

- Можете вы, кричит, присылать такую скверность покупателям? Они вонючие, их собакам только есть!

Орет, ноздри раздувает - предлог ищет.

- Ты, говорю, тут не буянь и не ори, сама а селедок не работаю, а бочонками покупаю. Не нравится - не жри, вот тебе твои деньги.

- А если бы я их съел да помер?

- Опять же, говорю, ты, свинья, не можешь тут кричать, какой такой ты мне командир? Авось чин не велик имеешь. Ты честью должен сказать, а не нахрапом лезть в чужое помещение.

А он схватил вдруг безмен с ларя и этак шипом:

- Как жмакну тебя, говорит, сейчас по голове, так ты и протянешься!

И со всех ног вон из лавки. А я как села на пол, так и подняться не могу...

Потом слышу - уработали-таки его слободские ребята! Еле живого на извозчике привезли - пьян без памяти, голова мотается, волосы от крови слиплись, все с пылью перебиты, сапоги, часы сняли, новый пинжак весь в клоках - хоть бы где орех целого сукна остался... Я подумала, подумала - принять его приняла и даже за извозчика заплатила, но только в тот же день посылаю Николай Иванычу поклон и твердо наказываю сказать, чтоб он больше ничего не беспокоился: с сыном, мол, я порешила, - прогоню его безо всякой жалости прямо же, как проспится. Отвечает тоже поклоном и велит сказать: очень, говорит, умной разумно, благодарю и сочувствую... А через две недели и свадьбу назначил. Да...

Ну, да будет пока, тут и сказке моей конец. Больше-то, почесть, и рассказывать нечего. С этим мужем до того я ладно век свековала, - прямо редкость по нонешнему времю. Что я, говорю, прочувствовала, как этого рая добивалась, сказать невозможно! Ну, и наградил меня, правда, господь, вот двадцать первый год живу как за каменной стеной за своим старичком и уж знаю - он меня в обиду не даст: он ведь это с виду только тихий! А, понятно, нет-нет да и заноет сердце. Особливо великим постом. Умерла бы теперь, думается, - хорошо, покойно, по всем церквам акафисты читают... Опять же иной раз и об Ване соскучусь. Двадцать лет ни слуху ни духу об нем. Может, и помер давно, да не знаю о том. Мне даже жалко его стало, как привезли-то его тогда. Втащили мы его, взвалили на кровать - цельный день спал мертвым сном. Взойду, послушаю дыхание, - жив ли, мол... А в горнице - вонь, кислотой какой-то, лежит он весь ободранный, изгвазданный, храпит и захлебывается... Страм и жалость смотреть, а ведь кровь моя родная! Погляжу, погляжу, послушаю и - выйду. И такая-то тоска меня взяла! Поужинала через силу, прибрала со стола, огонь потушила... Не спится, да и только, вся дрожу-лежу... А ночь светлая, видная. Слышу, проснулся. Все кашляет, все выходит на двор, дверью хлопает.

- Что это ты, спрашиваю, ходишь?

- Живот, говорит, болит.

По голосу слышу - тревожится, тоскует.

- Ты, говорю, выпей чернобыльнику.

Полежала еще, даже задремала немножко, чувствую сквозь сон - прокрадается кто-й- то по половику. Вскочила - он.

- Мамаша, говорит, не пугайтесь меня за ради Христа...

И как зальется в три ручья! Сел на постель, руки ловит, целует, слезами обливает, а сам даже захлебывается, - так плачет-рыдает. Я не стерпела - и себе! Жалко, понятно, а делать нечего - из-за него вся моя судьба решается. Да он и сам, вижу, понимает это хорошо,

- Простить я тебя, говорю, могу, а поделать, ты сам видишь, теперь уж ничего нельзя. И уходи ты куда-нибудь подале, чтоб я и не слыхала про тебя!

- Мамаша, говорит, за что вы меня не хуже сидяки этого, Никанор Матвеича, погубили?