Варлам Шаламов - Левый берег

Много раз вспоминал Флеминг тридцать пятый год - внезапный поток убийств. Смерть семьи Савинкова. Сын был расстрелян, а семья - жена, двое детей, мать жены не захотели уехать из Ленинграда. Все оставили письма предсмертные письма друг другу. Все покончили с собой, и память Флеминга сохранила строки из детской записки: "Бабушка, мы скоро умрем".

В пятидесятом году Флеминг кончил срок по "делу НКВД", но в Ленинград не вернулся. Не получил разрешения. Жена, хранившая много лет "площадь", приехала в Магадан из Ленинграда, но не устроилась и уехала обратно. Перед двадцатым съездом Флеминг вернулся в Ленинград, в ту самую комнату, в которой жил до катастрофы...

Бешеные хлопоты. Тысяча четыреста пенсия по выслуге лет. Вернуться к работе "по специальности" знатоку фармакологии, обогащенной ныне фельдшерским образованием, не пришлось. Оказалось, все старые работники, все ветераны сих дел, все оставшиеся в живых эстеты уволены на пенсию. До последнего курьера.

Флеминг поступил на службу - отборщиком книг в букинистическом магазине на Литейном. Флеминг считал себя плотью от плоти русской интеллигенции, хотя и состоящей с интеллигенцией в столь своеобразном родстве и общении. Флеминг до конца не хотел отделять свою судьбу от судьбы русской интеллигенции, чувствуя, может быть, что только общение с книгой сохранит нужную квалификацию, если удастся дожить до лучших времен.

Во времена Константина Леонтьева капитан инженерных войск ушел бы в монастырь. Но и мир книг - опасный и возвышенный мир - служение книге окрашено в фанатизм, но, как всякое книжное любительство, содержит в себе нравственный элемент очищения. Не в вахтеры же идти бывшему поклоннику Гумилева и знатоку комментариев к стихам и судьбе Гумилева. Фельдшером - по новой специальности? Нет, лучше букинистом.

- Я хлопочу, все время хлопочу. Рому!

- Я не пью.

- Ах, как это неудачно, неудобно, что ты не пьешь. Катя, он не пьет! Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу.

- Если ты вернешься на свою работу,- синими губами выговорила Катя, жена,- я повешусь, утоплюсь завтра же.

- Я шучу. Я все время шучу. Я хлопочу. Я все время хлопочу. Подаю какие-то заявления, сутяжничаю, езжу в Москву. Ведь меня в партии восстановили. Но как?

Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков.

- Читай. Это - свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была.

Я пробежал глазами пространное свидетельство автора "Черных сухарей".

"Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и был вскоре арестован и осужден..."

Я перебирал грязные, липкие, многократно листанные невнимательными пальцами начальства показания Драбкиной...

И Флеминг, склоняясь к моему уху и дыша перегаром рома, хрипло объяснил, что он-то в лагере был "человеком" - вот даже Драбкина подтверждает.

- Тебе все это надо?

- Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем?

- Я не пью.

- Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это...

- Замолчи, или я повешусь,- закричала Катя, жена.

- Она у меня сердечница,- объяснил Флеминг.

- Возьми себя в руки. Пиши. Ты владеешь словом. По письмам. А рассказ, роман - это ведь и есть доверительное письмо.

- Нет, я не писатель. Я хлопочу...

И, обрызгав слюной мое ухо, зашептал что-то совсем несуразное, как будто и не было никакой Колымы, а в тридцать седьмом году Флеминг сам простоял семнадцать суток на "конвейере" следствия и психика его дала заметные трещины.

- Сейчас издают много мемуаров. Воспоминаний. Например, "В мире отверженных" Якубовича. Пусть издадут.

- Ты написал воспоминания?

- Нет. Я хочу рекомендовать к изданию одну книгу - знаешь какую. Я ходил в Лениздат - говорят, не твое дело...

- Какую же книгу?

- Записки Сансона, парижского палача. Вот это был бы мемуар!

- Парижского палача?

- Да. Я помню - Сансон отрубил голову Шарлотте Кордэ и бил ее по щекам, и щеки на отрубленной голове краснели. И еще: тогда были "балы жертв". У нас бывают "балы жертв"?

- "Бал жертв" - это относится к термидору, а не просто к послетеррорному времени. Записки же Сансона - фальшивка.

- Так разве в этом дело - фальшивка или нет. Была такая книга. Выпьем рому. Много я перебирал напитков, и лучше всего ром. Ром. Ямайский ром.

Жена собрала обедать - горы какой-то жирной снеди, которая поглощалась почти мгновенно прожорливым Флемингом. Неукротимая жадность к еде осталась навек во Флеминге, как психическая травма осталась, как и у тысяч других бывших заключенных - на всю жизнь.