Варлам Шаламов - Воскрешение лиственницы (рассказы)

В солнечный день больных выводили на прогулку - женщин отдельно,Нина, как санитарка, караулила больных.

Я проводил Нину до угла, вернулся, скамейка все еще была пуста: гуляющие больные боялись на эту скамейку сесть, считая, что это скамейка фельдшеров, медсестер, надзора, конвоя.

Книга исчезла. Кто будет читать эту странную прозу, почти невесомую, как бы готовую к полету в космос, где сдвинуты, смещены все масштабы, где нет большого и малого? Перед памятью, как перед смертью,- все равны, и право автора запомнить платье прислуги и забыть драгоценности госпожи. Горизонты словесного искусства раздвинуты этим романом необычайно. Я, колымчанин, зэка, был перенесен в давно утраченный мир, в иные привычки, забытые, ненужные. Время читать у меня было. Я- ночной дежурный фельдшер. Я был подавлен "Германтом". С "Германта", с четвертого тома, началось мое знакомство с Прустом. Книгу прислали моему знакомому фельдшеру Калитинскому, уже щеголявшему в палате в бархатных брюках гольф, с трубкой в зубах, уносящей неправдоподобный запах кэпстена. И кэпстен, и брюки гольф были в посылке вместе с "Германтом" Пруста. Ах, жены, дорогие наивные друзья! Вместо махорки - кэпстен, вместо брюк из чертовой кожи - бархатные брюки гольф, вместо шерстяного, широкого двухметрового верблюжьего шарфа нечто воздушное, похожее на бант, на бабочку - шелковый пышный шарф, свивавшийся на шее в веревочку толщиной в карандаш.

Такие же бархатные брюки, такой же шелковый шарф прислали в тридцать седьмом году Фрицу Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть, у него была другая фамилия, моему соседу по РУРу - роте усиленного режима. Фриц Давид не мог работать - был слишком истощен, а бархатные брюки и шелковый пышный галстук-бант даже на хлеб на прииске нельзя было променять. И Фриц Давид умер - упал на пол барака и умер. Впрочем, было так тесно,- все спали стоя,- что мертвец не сразу добрался до пола. Мой сосед Фриц Давид сначала умер, а потом упал.

Все это было десять лет назад - при чем тут "Поиски утраченного времени"? Калитинский и я - мы оба вспоминали свой мир, свое утраченное время. В моем времени не было брюк гольф, но Пруст был, и я был счастлив читать "Германта". Я не пошел спать в общежитие. Пруст был дороже сна. Да и Калитинский торопил.

Книга исчезла. Калитинский был взбешен, был вне себя. Мы были мало знакомы, и он был уверен, что это я украл книгу, чтобы продать подороже. Воровство походя было колымской традицией, голодной традицией. Шарфы, портянки, полотенца, куски хлеба, махорка - отсыпка, отначка - исчезали бесследно. Воровать на Колыме умели, по мнению Калитинского, все. Я тоже так думал. Книгу украли. До вечера еще можно было ждать, что подойдет какой-нибудь доброволец, героический стукач и "дунет", скажет, где книга, кто вор. Но прошел вечер, десятки вечеров, и следы "Германта" исчезли.

Если не продадут любителю,- любители Пруста из лагерных начальников!! Еще поклонники Джека Лондона встречаются в этом мире, но Пруста!! - то на карты: "Германт" - это увесистый фолиант. Это одна из причин, почему я не держал книгу на коленях, а положил на скамейку. Это толстый том. На карты, на карты... Изрежут - и все.

Нина Богатырева была красавица, русская красавица, недавно привезенная с материка, привезенная в нашу больницу. Измена родине. Пятьдесят восемь один "а" или один "б".

- Из оккупации?

- Нет, мы не были в оккупации. Это прифронтовое. Двадцать пять и пять - это без немцев. От майора. Арестовали, хотел майор, чтоб я с ним жила. Я не стала. И вот срок. Колыма. Сижу на этой скамейке. Все правда. И все неправда. Не стала с ним жить. Уж лучше я со своим буду гулять. Вот с тобой...

- Я занят, Нина.

- Слыхала.

- Трудно тебе будет, Нина. Из-за твоей красоты.

- Будь она проклята, эта красота.

- Что тебе обещает начальство?

- Оставить в больнице санитаркой. Выучусь на сестру.

- Здесь не оставляют женщин, Нина. Пока.

- А меня обещают оставить. Есть у меня один человек. Поможет мне.

- Кто такой?

- Тайна.

- Смотри, здесь больница казенная, официальная. Никто власти тут такой не имеет. Из заключенных. Врач или фельдшер - все равно. Это не приисковая больница.

- Все равно. Я счастливая. Абажуры буду делать. А потом поступлю на курсы, как ты.

В больнице Нина осталась делать абажуры бумажные. А когда абажуры были кончены, ее снова послали в этап.

- Твоя баба, что ли, едет с этим этапом?

- Моя.

Я оглянулся. За мной стоял Володя, старый таежный волк, фельдшер без медицинского образования. Какой-то деятель просвещения или секретарь горсовета в прошлом.