Александр Шленский - Притча о тридцати нетерпеливых самоубийцах, предавших свою смерть

Народ стал деятельно готовиться к массовой отправке в иной мир. С окраины пустыря прикатили громадную железную бочку для тех, кто собирался утопиться, залатали ее и наполнили водой. Стреляющиеся почистили и зарядили ружья, а вешающиеся весело возились с веревками, репетитуя одновременное спрыгивание с тарных ящиков, просунув головы в одну петлю. Тот, кто должен был зарезаться, задумчиво-весело водил себе по горлу тупой стороной бритвы и подмигивал висельникам. Те в ответ шутили и смеялись.

Вечером у костра опять расплакались гитары, зазвенели балалайки и надрывно терзал душу баян. Народ пил, пел, смотрел на угли костра и угощался печеной картошкой. Участковый обнимал прапорщика, хлопал себя по кобуре и говорил, что он не подведет. И уснул на траве у костра. Из палаток опять раздавались стоны - на этот раз любовью занимались, кажется, все, кому хватило пары. Один, правда, совсем не лег спать. Он всю ночь ходил по пустырю, смотрел на звезды и читал вслух стихи.

На следующий день в два часа дня, как и было уговоренно, все привели себя в порядок, умылись, причесались, переоделись в парадную одежду и собрались в круг. Все взяли друг друга за руки, чтобы почувствовать напоследок тепло чужих рук и запомнить это тепло навсегда, и посмотрели друг другу в глаза пристальным, ободряющим взглядом. Этот взгляд был так ясен, так ярок и осмыслен, как никогда прежде, когда жизнь казалось бессмысленной и никчемной. Теперь все они знали, что смысл жизни заключен в торжестве ее окончания, и это торжество они решили разделить друг с другом как можно скорее, не желая откладывать на потом.

Лица людей были серьезны и сосредоточены, и каждый старался скрыть в своем лице какие-то лишние, ненужные заботы, которые могли кощунственно осквернить последние минуты. Человек - это кладовая неизведанных тайн, которыми чрезвычайно трудно поделиться, да и смысла делиться нет, потому что никому до них нет никакого дела. Вот и в последний момент каждый вспоминал о тех мыслях и чувствах, которые он так и не смог поверить другим людям и не поверит уже никогда. Об этих чувствах должен был рассказать их прощальный взгляд в глаза друг другу. Этот последний, глубокий и искренний взгляд был нужен, как последний вздох перед смертью, чтобы уверить друг друга в том, что то, что они не смогли вверить вверить своим ближним в течение всей нелепой, суетной жизни, они вместе вверяют смерти, которую им всем надоело так долго ждать.

А потом пошла потеха. Двое мужчин и две женщины одновременно нырнули в бочку и пускали пузыри. Бочка дрожала и всхлипывала. Три человека из числа будущих висельников придерживали ноги утопающих, не позволяя им вылезти наружу и остаться в живых. Минуты через две-три ноги утопших обмякли, и бочка стихла. Тем временем трое усердно пили уксусную эссенцию, наливая ее из бутылок в чайные стаканы, вопя и морщась. Три выстрела в крайней палатке грохнули почти одновременно, вышибив мозги троим обладателям охотничьих ружей. Человек, собиравшийся зарезаться, выступил вперед с кривой усмешкой и побелевшим лицом. Он снял куртку, улегся на камень, уставил в него длинную рукоятку своего свинореза и четко налег на лезвие серединой груди. Изо рта у зарезавшегося пошла обильная кровавая пена клочьями. Второй лег рядом с ним, сперва для верности вскрыл себе вены на руках, а потом резанул себя бритвой наотмашь - вначале почему-то по глазам, а затем по горлу. Он долго хрипел, бился и булькал кровью, пытался полоснуть себя еще раз, но не мог из-за подступивших судорог. Наконец семнадцать вешающихся четырьмя гроздьями по знаку участкового милиционера одновременно бросились с ящиков вниз и начали биться в петлях, выпуча глаза и вывалив посиневшие языки. Трое отравившихся уже валялись на траве с шапками пены у рта и кровавым поносом в штанах, скрючившись от судорожных спазмов.

Участковый милиционер вынул из папки чистый лист и стал писать протокол, посматривая на мертвых самоубийц. Писал он долго, часа полтора. Закончив и поставив дату и подпись, он убрал протокол в кейс, сел на него, вынул из кобуры пистолет, зажмурился с отчаянно-счастливым выражением, и разнес себе голову выстрелом.

На пустыре стало тихо, грустно и неуютно. Вечерело, и давно пора было обедать, но никто не разводил костра, не шутил, не смеялся и не пел песен, потому что все тридцать человек были мертвые, а мертвые не обедают и песен не поют. Всю ночь палатки простояли пустыми, в угрюмой тишине. Никто не занимался в них любовью, потому что мертвые любовью не занимаются.