Анастасия Вербицкая - Одна

Он выпрямился, простирая к ней руки. Лицо его пылало больным румянцем, глаза сверкали, голос звенел и дрожал…

— Мама… Я не зову тебя с собой. Я не могу дать тебе ни комфорта, ни мелочей, к которым ты привыкла. Да ты и не поедешь… Я не знаю ещё, чем буду жить, как жить. Я не принадлежу себе… Но мысль моя, моя любовь останутся с тобой всегда… Мама! Я буду писать, буду ждать твоих ответов… Вот будет моя личная жизнь, моё единственное счастье. Ничего больше и никогда… Если заболеешь, позови; я приеду… буду видеться урывками… Но мне надо знать, что ты любишь, что не клянёшь меня за то, что я иду своею дорогой. Меня убивает твой гнев… Ну, дай же руку! Взгляни на меня, обними… Скажи, что ты поняла…

Он обнял её плечи, прижался головой к груди. Она положила руку на его лоб, но лицо её как бы угасло. Всё, что он говорил, было так далеко, так чуждо её душе… И он сам, с его болезненно-потными руками, угловатый, полу умирающий, был таким чужим…

Она села у стола, облокотившись, склонив голову, и слушала, не возражая. Что он говорил, и говорил ли ещё, она не сознавала… Перед ней проносились картины его детства. Его болезнь, операция, эта страшная ночь… Она видела его ребёнком, в ночной рубашке, с золотыми волосами, на коленях перед образом… Как он умел молиться! Как ласково и нежно перед сном его ручки обвивали её шею! Как страстно любила она запах этого тельца, его пухлые губки!

Она ждала его все дни и ночи этих долгих, мучительных двух лет разлуки… Надежда теплилась в её душе. Она верила, что он вернётся, будет на коленях просить забвения, горькими слезами оплачет свою вину… Они не расстанутся больше. На его руках она умрёт, всё простив, счастливая примирением…

А он всё говорил, молил, убеждал и кашлял… О, какой глухой кашель! Какой хриплый голос!.. Но отчего ей не жаль его?.. И ничего не жаль?

Яркая грёза померкла. В душе сгущался мрак. Она цепенела…

Он долго искал её взгляда, сухими губами целовал её инертную руку, сжимал её в своих горячих пальцах.

Наконец, руки его разжались. На больном лице мелькнуло отчаяние. Он встал, обнял её, покрыл поцелуями её голову, волосы, лицо.

Тогда она поняла.

— Уходишь?

И встала. Лицо было спокойное, застывшее. Как автомат она глядела, как он с усилием поднял тяжёлую для него шубу с полу и долго не мог попасть в рукав.

— Дай, я помогу, — сказала она, вдруг поняв, и сделала шаг.

Но он уже надел шубу. Дрожащими пальцами он проводил по груди своей, блуждающим взором он чего-то искал по комнате…

— Шапка у тебя в руках, — сказала она.

Он убедился в этом, пристально взглянув на свои руки.

Неужели чужие? Навсегда?.. И опять расстанутся на годы?

Полными слёз глазами он взглянул в её окаменевшее лицо. Губы его дрогнули так горько, по-детски… Он сказал что-то, робко, тихо… Она не слыхала. Одно только слово било молотом в её мозгу: «Одна, одна… опять одна»…

Он вышел, шатаясь, в переднюю, с усилием поднял тяжёлый болт…

— Мама! — вырвался у него вопль.

Ничто не дрогнуло в ответ в её лице и в её сердце.

Он взглянул в её неподвижные зрачки и вышел.

Входная дверь тяжело захлопнулась за ним.

И опять он стоял там, под окном — она это чувствовала, — опять он ждал, прислушиваясь и страдая, не вернут ли его?

Но сердце её уже не трепетало в груди.

Вот он двинулся… Боже!.. Как тихо шёл он, неверными шагами… потом скорей, скорей, скорей… Словно бежал от сожалений, от бесплодных слёз…

Она стояла и слушала. Шаги замирали, звучали реже, глуше…

Остановились…

Неужели вернётся?.. Скажет: «Прости!.. Забудь… Я остаюсь с тобой»…

Нет!.. Шаги звучали дальше… дальше… Стихли… совсем…

Тогда она села в кресло.

Камин догорел. Уголья тускнели под густым слоем золы.

Вдруг в трубе завыл ветер. Уголья разом вспыхнули ярко, словно вздохнули… В последний раз глянули они в поникшее над ними бледное лицо — и угасли. Зола похоронила их. Всё померкло…

В камине стонал и плакал ветер. А вьюга за окном печально пела: «Одна… одна… навсегда одна»…

Ты с ума сошел? (фр.)