Станислав Шуляк - Кастрация

- Послушайте, - вдруг совершенно безобразно ухмыляется мой настырный собеседник. Я все не могу понять, настолько ли он пьян, чтобы его вызывающее поведение могло рассчитывать на какую-нибудь снисходительность окружающих. Тут говорят что-то о вашем будущем блестящем поприще, которое откроется после... Ну, в общем, я полагаю, что все эти разговоры совершенно справедливы. Что вы думаете, например, о назначении вас на дипломатическую работу, скажем, в какую-либо из стран Южной Америки? В качестве одного из первых шагов, разумеется. А? Заманчиво? К примеру, советником посольства в Боливии? Или в Венесуэле?

Я бледнею от возмущения. Нас уже почти окружили все, кто был в гостиной, привлеченные моим сумбурным монологом. Журналист стоит напротив меня, не слишком, кажется, смущаясь моей яростью и широко улыбается своими выпуклыми, чуть подрагивающими губами. Я знаю за собой, что бываю надменным и резким в потугах уничтожительного выговора во всех положениях, подобных нынешнему. - Знаете что, - отрывисто роняя слова, говорю я, - поскольку мое поприще, о котором вы сейчас говорите, мало зависит от меня, еще меньше от вас, а касаться вас оно и вообще не может никаким образом, соответственно я и не считаю возможным сейчас продолжать эту тему. Далее. Состояние моего тщеславия, если вас интересует, таково, что оно не позволяет мне выпрашивать сейчас или впредь каких-либо выгодных мест или почетных должностей или достигать их хоть отчасти сомнительными путями. И еще: если бестактность является достоинством вашей профессии, то мне мое достоинство подсказывает попросту оборвать этот бесполезный для нас обоих разговор.

Меня выручила хозяйка дома. Она подошла и встала между мной и журналистом. - Извините, Юлиус, - говорит ему. И мне: - Сегодня вы мой гость. Не могли бы спеть для нас? Все наши женщины просят вас об этом.

- Мне? Спеть? - удивленно говорю я. Очень уж это неожиданно. Но я вдруг чувствую, что схватка с журналистом порядочно укрепила меня, она отчего-то заставила меня забыть о самом себе, как будто включила какие-то защитные механизмы. Взгляд. Довольствоваться ли ныне безразличным званием постороннего? Вопреки. - Если вы действительно этого хотите... Пожалуйста.

Я подхожу к роялю, стоящему посреди гостиной, просматриваю ноты на пюпитре и лежащие на крышке рояля, выбираю несколько отрывков. Не оборачиваюсь и слышу, что какая-то женщина в это время укоряет моего недавнего обидчика. - Вы просто невежа, Юлиус. Хам и невежа. Ну что бы вам проявить хотя бы чуточку терпения...

За рояль садится девушка, наверное, одного со мной возраста, или немного моложе. Марк мне, кажется, говорил, что она племянница хозяйки дома. На ней открытое платье, и, когда я стою рядом, ее красивая грудь немного волнует меня. Машинально делаю ей какой-то каучуковый комплимент, который сам же не запоминаю и на минуту. Она сияет, но тотчас же прячет, пригашивает свои чувства, стараясь, наверное, чтобы я не заметил, что доставил ей удовольствие. Не совсем понимаю, что их в моей истории так всех сводит с ума. Кокетничаю, впрочем. Жмых ощущений. Остающийся на живой точке. Давильня. Материальность. Подножие бравады. Охотничий рог.

Я показываю ей отобранное, она разглаживает страницы рукой и, почти не заглядывая в ноты, начинает быстро и уверенно играть. Замечаю сразу, что она довольно сильная пианистка. Тем лучше, успеваю подумать я, и тоже вступаю мгновение спустя. - Cortigiani, vil razza dannata, per qual prezzo vendeste il mio bene?.. - Она иногда коротко посматривает на меня, стараясь угадывать мои паузы, мои crescendo и ферматы. Кажется, у нас с ней неплохо получается, видно, что и она тоже довольна нашим исполнением, хотя мы выступаем и без единой репетиции. Ей удается очень точно подстраиваться под меня, она прирожденный концертмейстер, и с легкостью нагоняет меня и осаживает, если я уж слишком вырываюсь вперед. Такая податливость - она, должно быть, в ее природе, думаю я. Наверное, она и в общении, и в постели такая же точно, у меня только, конечно, уже не будет ни времени, ни возможности узнать этого. - Ah! Ebben piango. Marullo... Signore, tu ch'hai l'alma gentil come il core, dimmi tu dove l'hanno nascosta?.. * la? Non * vero?.. * la? non * vero?.. * la? non * vero?..

Когда пианистка заканчивает играть, наши слушатели с живостью аплодируют нам. Привычное тепло разливается по всей крови. Ведь это всего только игра, пусть виртуозная, но только игра. Сегодняшнему суждено сохраниться, и щупальцам его прорастать в будущем, благостном или беспокойном. После мы еще исполняем отрывок из вердиевского же "Трубадура", потом несколько песен Бетховена: "Opferlied", "La partenza", "Vom Tode" и "Des Kriegers Abschied" - и каждый последующий номер, как мне кажется, наши слушатели воспринимают со все возрастающим энтузиазмом. Хотя ничему и не верю. Желчь разливаю, разматываю бархат. Бисер тоски. Опыт и подсознание суть непостижимая умственная недвижимость человека. Язык.