Ольга Трифонова - Единственная

Ее мягкое лицо тряслось, глаза наполнились слезами. Она почти выбежала из комнаты. И так уже сказала лишнее.

К обеду не вышла, сказавшись больной.

— Почему Александры нет? — спросил Иосиф, любивший Мяку.

— Плохо себя чувствует.

— Позови врача.

— Врача не надо. Мы видели, как взлетел Храм.

— А-а…, — сказал равнодушно.

— Ты помнишь, какой сегодня день?

— Шестое.

— Это твой настоящий день рождения.

— Действительно. Ну и что?

— Нельзя было сегодня взрывать. Это плохо, это очень плохо.

— Да ведь это ты писала мне, что величие глав уничтожено. «Величие» в кавычках. Не я выбирал площадку для Дворца, ее выбрали архитектор, но и здесь у тебя виноват я.

— Зачем этот Дворец?

— Тоже идея твоего Мироныча, не я, не я, не я!

— Он ведь не сказал сносить Храм.

— С тобой хорошо говно есть «сказал, не сказал». Что это меняет?

— Ничего. Ты прав, ничего не меняет.

Когда Сергей Миронович ушел в комнату, будто погасили свет и вернулось неотвязное: «Завтра ему объявят приговор»..

— Был чудный вечер, — сказала Полина, прощаясь в коридоре. — И, главное, без этих болезненных разговоров. Иосиф вас обожает — дорожите этим, — уже шепотом на ухо.

Она вернулась в столовую. Иосиф расхаживал вдоль стены, куря трубку.

— Ты сегодня удивительно красивая. Это платье тебе идет. Надень его восьмого.

— Хорошо.

— И замечательно пела. Спасибо.

— Почему спасибо ты ведь помог мне и был таким чудесным хозяином, рассказывал такие смешные истории.

— Самую смешную забыл. Про писателей. Давай еще выпьем, сядь, посуду уберет Каролина Васильевна.

«Завтра ему объявят приговор».

— Красное, белое? Или смешать.

— Лучше белое. Так что же писатели?

— Какие же это ничтожества! Мы с Лазарем получили удовольствие, наблюдая их возню. Один лишь оказался мужиком, да и то баба, Сейдуллина. Напились, как свиньи. Идиот Зазубрин сказал, что я рябой. Сравнил меня с Муссолини, в хорошем смысле конечно. Ведь идиот полный! А другой Никифоров фамилия, закричал на весь зал, что надоело за меня пить, говорит миллион сто сорок семь тысяч раз пили.

— Да не может быть! Безумству храбрых поем мы песню. Так и сказал миллион сто сорок семь тысяч? Я думаю — больше.

— Так и сказал, — он смеялся, смахивал слезы. — А Леонов подошел и попросил дачу. Я сказал: «Займите дачу Каменева» и ведь займет. Иди ко мне, сядь вот так.

Усадил на колени.

— Как хорошо ты пахнешь, что это за духи.

— Женя подарила. «Мицуко» называются.

— У Жени вкус во всем. Помнишь, я тебя посадил на колени, тогда на Забалканском.

— На Сампсониевском. Конечно, помню. «Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад».

— Чувствуешь? Сейчас тоже самое.

— Я не могу. Надо заниматься дипломом.

— Ну, ну, не вырывайся, сиди спокойно. Давай еще раз споем ту песенку, очень уж хороша.

— Дети спят.

— А мы тихонько. Давай. Тогда отпущу, честное слово коммуниста.

«Может, спросить у него, каким будет приговор? Нельзя! Нельзя!»

— Давай, Таточка!

— Теперь я.

пропел удивительно точно хриплым тенорком. Она соскользнула с его колен, принялась составлять на поднос посуду.

— Истинный песнопевец, — прошептала Мяка, остановившись в дверях.

Он погрозил ей пальцем и вступил снова.

Последние слова произнес с такое подлинной тоской, что она замерла с тарелкой в руках. И очень тихо, почти речитативом:

Было понятно: пьян, отсюда сентиментальность и пение среди ночи, но сердце сжалось от незатейливой песенки, и на глазах выступили слезы.

Она торопливо унесла поднос на кухню. Каролина Васильевна стояла, прижав руки к груди, растроганно улыбаясь.

— Как же вы прекрасно поете вместе. Прекрасная пара, вы просто созданы друг для друга.

— Мы просто много выпили, — она поставила поднос на стол. Подошла сзади, погладила плечо сухощавой, с высокой затейливой прической, добрячки и чистюли, деликатнейшей и умнейшей домоправительницы своей. Тихо сказала: