Николай Лейкин: В усадьбе

— Я насчетъ крота-съ… Надо же съ нимъ покончить… Вредная насѣкомая… Сколько они у насъ клумбовъ-то перепортили!

— Я тебѣ покажу крота! Ты за теплицами смотри, у тебя теплицы не топлены. Скажите на милость, какую потѣху во время господскаго обѣда затѣяли! Баринъ умираетъ — ѣсть хочетъ, а они крота травятъ.

Толпа начала расходиться.

Только черезъ четверть часа семейство въ полномъ сборѣ сидѣло за столомъ и ѣло остывшій борщъ съ остывшими пирожками. Баринъ оставилъ дѣтей безъ сладкаго блюда и читалъ всѣмъ, не исключая и жены, нотацію.

Сентябрь мѣсяцъ перевалилъ за половину. На дворѣ усадьбы грязь, слякоть, желтый обсыпавшійся съ деревьевъ листъ. Въ лужахъ топчутся утки, звонко смакуя клювами грязную жижу. Бродятъ мокрыя, съежившіяся отъ дождя куры. Мороситъ мелкій, какъ изъ сита дождь. Небо нависло сѣрой шапкой и какъ будто плачетъ объ увядшей природѣ. Стоятъ полуголыя липы, составляющія аллею, совсѣмъ облетѣла листва на подстриженномъ боярышникѣ. Только еще береза зеленѣетъ, но ужъ и та покрылась золотистой сѣдиной. На дворѣ отъ крыльца дачи положены до ледника, сарая и конюшни доски, чтобы былъ чистый переходъ, но и доски уже покрылись липкой грязью. По доскамъ прошла въ ледникъ, задравъ юбки платья, горничная, взяла оттуда молочникъ и на обратномъ пути остановилась передъ распахнутымъ настежь сараемъ, гдѣ кучеръ мылъ экипажъ.

— И охота это господамъ жить на дачѣ до этой поры! Что тутъ они находятъ хорошаго — и ума не приложу! говоритъ она кучеру.

— А изъ-за жадности, право слово, изъ-за жадности. Вотъ сама на Вѣру, Надежду и Любовь будетъ именинница, такъ чтобы гостей не принимать, откликается кучеръ. — Расчетъ прямой. Кого изъ гостей заберетъ охота сюда тащиться! Вѣдь шестьдесятъ верстъ отъ Питера.

— Развѣ ужъ только что изъ-за жадности.

— А то нѣтъ, что ли! Вонъ ужъ домовой даже выживать насъ навалъ. Я сегодня утромъ вхожу въ конюшню — лошади скосмаченныя стоятъ.

— Да что ты!

— Сейчасъ околѣть. Теперь онъ на лошадей, а скоро и до насъ доберется. И я знаю. Чуть только я малость выпью — сейчасъ онъ меня давить начнетъ.

— Вина, стало быть, онъ не любитъ?

— Не любитъ. Ну, да вѣдь, невозможно удержаться. Вотъ жена кузнеца, Надежда Митревна, будетъ именинница, такъ вѣдь ужъ поднесетъ.

— Самой собой, поднесетъ. Четверть на рябинѣ настояла.

— Ну, вотъ онъ и укараулитъ ночью. Дай Боже безъ синяка обойтиться, а то вѣдь онъ всегда норовитъ фонарь подъ глазомъ поставить.

— Т-сс…

— Вѣрно. Я ужъ его извадку-то знаю. Онъ меня въ прошломъ году послѣ Сергѣева дня какъ изукрасилъ! Сергѣй садовникъ былъ именинникъ.

— Ахъ, помню, помню. Дѣйствительно… Еще вы тогда, играя кадрель, гармонію сломали.

— Вотъ, вотъ… А господа не вѣрятъ, что онъ можетъ изукрасить, если выживать начнетъ, говорятъ: пьяница. А какой тутъ пьяница, ежели и бутылки не выпьешь.

— Ну, все-таки вы тогда были сильно нагрузившись.

— Пустяки. Я пивалъ и четверть на двоихъ, а ничего не случалось. Прямо выживаетъ.

— Какъ сейчасъ помню, вы тогда, сломавши гармонію, пошли къ теткѣ Марьѣ на деревню допивать, потому ужъ у Сергѣя водки больше не осталось.

— Да вѣдь изукрасилъ-то онъ меня не на деревнѣ, а ночью у себя дома, во время сна. Всѣ помнятъ, что я отъ Марьи цѣлъ и невредимъ вернулся. Ночью онъ меня укомплектовалъ, съ койки стащилъ. Стащилъ и, надо полагать, о печку… Марья тутъ не причина. И наконецъ, много ли у Марьи и выпьешь, если женщина водкой тайкомъ торгуетъ! Нѣтъ, ужъ ежели близко къ отъѣзду — онъ хмельного человѣка караулитъ. Не сбирайся мы въ отъѣздъ, живи тутъ зиму — онъ ни-ни. А вотъ мы сбираемся и не ѣдемъ — тутъ-то онъ и гадитъ и выживаетъ.

— А женщинъ онъ не трогаетъ? спросила горничная.

— Какъ не трогаетъ? Въ лучшемъ видѣ можетъ трогать. Жили мы четвертаго года на дачѣ въ Лиговѣ, такъ онъ передъ самымъ отъѣздомъ кухарку какъ изукрасилъ! За косу… Волосьевъ столько выщипалъ, что на утро съ полу хоть на подушку собирай.

— Фу, страсти какія! И тоже хмельныхъ?

— Не нужно и хмельной быть, а только чтобы малость виномъ пахло.

— Капли въ ротъ у кузнечихи въ ея именины не возьму. Онъ пива не любитъ?

— Ничего не любитъ. Запахъ… Чуть запахъ — онъ сейчасъ и баловаться. А у него чутье лучше лягавой собаки.

— О, Господи! Да неужто трогаетъ даже тѣхъ, кто съ крестомъ на шеѣ и съ молитвой ложится? Я думаю, что это такъ, ежели человѣкъ пьяный и безъ молитвы спать свалится.

— На него молитва не дѣйствуетъ. Вѣдь онъ въ горницѣ бываетъ, гдѣ образа. Вѣдь вотъ тоже и конюшню у насъ каждый годъ при молебнѣ кропятъ, а онъ все равно дѣйствуетъ. Вѣдь онъ не чортъ, не нечистая сила, а только неумытый. Онъ все равно что анаѳема. Чортъ только гадитъ человѣку и скотинѣ и ужъ никогда отъ него не жди добра, а домовой вѣдь и полюбить можетъ скотину или человѣка. Полюбитъ онъ, къ примѣру, лошадей — сейчасъ холить ихъ начинаетъ, нѣжить, свой кормъ засыпать.