Михаил Воронов - Комары

— Так как, дедушка, дело-то было? — спросил Степан Филимоныч солдата.

— Да вот как, батюшка…

Старец откашлялся и потом начал так:

— Мне, батюшка, нонича сто третий год пошел, из ума я от времени-то выживать стал; но только это дело верное… Воевали мы с блаженной памяти графом Румянцевым-Задунайским турку [6] Воевали мы с блаженной памяти графом Румянцевым-Задунайским турку.- Имеется в виду русско-турецкая кампания 1768–1774 годов, командующим русскими войсками во время которой был выдающийся полководец П. А. Румянцев, награжденный за одержанную им победу титулом графа с почетным наименованием «Задунайский». , и сколько мы там его ни воевали, пришли мы в город Бухарешт. Вот пришли и стоим. Только и отрядили меня раз эдак-то за фуражом. Ну, разумеется, отрядили меня не одного, а вместе с другими-прочими. А лето, надо сказать, было жаркое, комариное такое: ровно псы, прости господи, жиляют тебя эти твари. Тут мы отмахивались, отмахивались от них, да с горя и перепились, что твои сапожники. И вот хмельной-от я и видел, как эти черти, комары, дотла съели лошадь, так что и костей даже не осталось, а остались одни только копыта, потому как копыта эти самые были дегтем смазаны, — а комар от дегтя, знамое дело, что твой черт от ладана…

После этих слов старец понес уже такую околесную, что даже сам Степан Филимоныч увидел, что солдат действительно от времени стал из ума выживать, почему и отпустил его с миром. Между тем повествование о съеденной комарами лошади прочно засело в голову Тани и послужило нитью, с помощью которой, как мы увидим в следующей главе, она выбралась-таки из того лабиринта, в котором находилась.

Утро двадцатого июня текущего года было поистине великолепно. На небе ни пятнышка; яркое солнце слепит очи; ветерок чуть порхает; птички щебечут упоительно. Думал, думал Степан Филимоныч, созерцая красоту природы из маленьких окон своей маленькой дачки, да и решился сходить выкупаться. «Таня еще спит, — размышлял он, — ну и пускай ее спит; а тем временем схожу-ка я, поручик в отставке, искупаться». Взял он простыню и отправился. Было бы излишне, да и неприлично, пожалуй, описывать внутренность купальни и самих купающихся, как излишне и неприлично говорить о некоторых наших литературных органах и их полемических приемах, потому мы и пройдем все это молчанием, упомянув, однако, что обряд купанья поручик в отставке исправил надлежащим образом. Вышедши из конуры, именуемой на языке парголовцев ванной, Степан Филимоныч не пошел прямо домой, но уклонился в сторону и в поле наткнулся на толпу народа, собравшуюся вокруг чего-то.

— Что тут такое? — с обычным любопытством спросил поручик, приближаясь к толпе.

— Да вот, ваше благородие, сапоги с башмаками нашли, — отвечал какой-то парень, побойчее других.

— Ну, и что же?

— Через станового подымать теперь будем, потому как тут дело, надо быть, уголовное.

— Отчего же ты думаешь, что тут уголовное дело?

— А потому, что оченно дегтем они все измазаны.

Посмотрел Степан Филимоныч на сапоги, посмотрел на башмаки, пожал плечами, да и пошел домой, размышляя о том, как человек способен на все смотреть сквозь увеличительное стекло. По приходе домой Степан Филимоныч приказал поставить самовар и велел кухарке разбудить Таню.

— Что же, будила барышню? — спросил он кухарку, когда та поставила на стол тульское чудовище, свиставшее, хрипевшее и даже плевавшее во все стороны.

— Будила, да они не откликаются, — отвечала служанка.

— А вот я сам пойду.

Подошедши к комнате Тани, поручик в отставке сильно застучал в дверь — ни ответа, ни привета.

— Полно дрыхнуть; пора вставать, — воскликнул суровый отец.

Ответа снова не последовало.

— Татьяна! тебе говорю! — взревел отец. Опять молчание.

Тут Степан Филимоныч немного приотворил дверь и с ужасом увидел, что дочери не было в комнате; даже кровать не была задернута пологом, а постель свежа и неизмята, как будто на нее никто и не ложился в эту ночь. Пораженный отец переступил порог и, приблизившись к столу, нашел на нем письмо, адресованное на его имя. Рука Тани. Боже! что такое? Поручик в отставке быстро разорвал конверт и — о ужас! — прочел следующее:

«Милый папенька! Извините, что я беспокою вас своим письмом, но я так любила Алешу Перепелкина, что решилась лучше умереть. Вы помните, вероятно, как намедни выживший из ума старик солдат рассказывал, как лошадь съели комары, потому мы с Алешей и решились умертвить себя этою лошадиною смертью. Для того же, чтобы вы не подумали, что мы просто сбежали и тайком обвенчались, и чтобы оставить хоть какие-нибудь следы после себя, мы намазали дегтем свои сапоги, которые, вероятно, и останутся после нашей смерти. Вы не сердитесь на меня, милый папенька, потому что я испортила дегтем старенькие полусапожки, которые все равно пришлось бы бросить. Еще прошу вас, бесценный папенька, не убиваться и не печалиться, так как еще в бытность мою в пансионе Заплевкиной я очень была склонна к мечтательности. Прощайте, папенька, целую вашу ручку и прошу поклониться всем нашим знакомым».