Роман Солнцев: Полураспад

Левушкин-Александров отодвинулся, вытер ладонью ухо.

- Что ж теперь, снова туда напроситься, чтобы вы мне поверили?

- Если хочешь красиво выглядеть перед правительством, то давай, нищенствуй, живи тут... А если хочешь науку двигать вперед, она вне наций, она от гения... Не твои ли слова?

- Но продаваться не намерен! И никому не советую.

- А как же Сагдеев? Ты им восхищался. Или по одному можно уезжать, а вот так - сработавшейся командой - уже преступление? - Белендеев оглянулся и еле слышно добавил: - А как же Галя Савраскина? Ведь ждет! Я сделал для этого все!

Левушкин-Александров, меняясь в лице, молчал.

- Алекс, ты сам не знаешь, что говоришь.

- Может быть. Воля твоя.

- Ну, ты даешь! "Но я умру под этими березами..." - ядовито пропел Белендеев.

- Может быть.

Мишка-Солнце вскочил, хлопнул себя по лбу:

- Они с ним что-то сделали! Они, наверно, тебе вкололи транквилизаторы... И ты сейчас уже не тот? Как, помните, после аварии Ландау уже был не Ландау!

- Но тот хоть понимал, что он уже не Ландау, - сказал кто-то из молодых. - А этот не понимает.

"Кто это сказал? Иркин? Редкая скотина. Хорошо бы уехал".

- Не понимаю, - согласился, медленно вставая, Алексей Александрович . - Потому что я все тот же... До свидания, господа.

- А нам-то как быть? - воскликнул умница Генрих Вебер. - Таня, почему молчишь? Что нас тут ждет, Алексей Александрович?

Сидевшая возле него Таня Камаева во все глаза смотрела на своего руководителя. Она видела, что он решился, а ведь Алексей Александрович не тот человек, который просто так меняет решение.

- Да, да... - загалдели молодые парни. - Сидеть тут за шестьсот рублей, изображать мыслительную деятельность... Нет же работы.

Белендеев попытался остановить шум:

- Я, я вам дам работу!

Но они хотели услышать Алексея Александровича. Тот остановился у дверей, и люди услышали его дрогнувший голос:

- У меня нет ничего. Единственное, что я могу, - отдать вам свою зеленую тетрадку. - Кстати сказать, к его возвращению на работу в лаборатории на своем месте стояли и кейс, и "жесткий диск" со всеми прибамбасами, и тетрадка лежала. - Там идей хватит многим... Я не смог осуществить по причине недостатка времени, а может, бездарности. Есть весьма денежные проекты - клянусь хлорофиллом! Даже при нашей тупой политике, если их раскрутить... Но раздам при одном условии - вы остаетесь. Хотя бы вот вы - Артем, Генрих, Таня, Женя, Володя... Остальных не имею права упрашивать. Но я уверен: не может Академгородок, давший стране столько гениев, превратиться в круглый ноль.

Белендеев облапил его на выходе, он понимал, что вся затея рушится. Подпрыгивая, что-то шептал Алексею Александровичу, но тот не слушал. В голове у него гремел гул, только на этот раз веселый, - так бывает в весеннем березовом лесу, с первыми птицами и первым теплым ветром. Он все-таки сказал им. Хватит плыть по течению.

В ресторане поднялся гомон, как в школе у младшеклассников. Тут еще и саксофонист, подмигнув Шурке, заиграл соло блюз.

Анна Муравьева сидела, насупясь, и ничего не говорила. Золотова хрипло хохотала: втайне она радовалась, что Мишка-Солнце проиграл. Кунцев и Марьясов тонко улыбались друг другу - они-то ничего не теряли. Если такие, как Левушкин-Александров, остаются...

Все знали о знаменитой тетрадке Алексея Александровича. Понимали, что предложения его многое значат. Но как же подписанные с Мишкой-Солнцем договора? Как поговаривали, каждый получил кто по триста, а кто и по пятьсот долларов аванса... А сам Левушкин-Александров на какие шиши собирается существовать? Или просто так брякнул - и моя хата с краю? Он-то не пропадет - талантливый... Однако ведь и честный. Еще в студенческие времена многим просто дарил мысли, оригинальные решения... за конфеты, которые тут же, смеясь, отдавал однокурсницам...

Нет, он не бросит коллег. Но все же как, как он собирается спасать Академгородок? Знает ли сам?

Алексей Александрович нервно обнял Белендеева и ушел.

Банкет был сорван. Пир побежденных сорван.

30

Дома Алексея Александровича ждала старуха-мать. И телеграмма от Гали Савраскиной: ЖДУ.

- Мам, - сказал он. - я вас не брошу.

Ангелина Прокопьевна заплакала и прижалась к сыну, к его животу такой высокий у нее сын. Он сморщился - еще ребра ныли, - но она не помнила этого да и не должна помнить...

О чем же она плакала? О вечной несвободе сына? Она же знала, что он любит Галю. Или она плакала о том, что не может помочь ему, честному и странному, выросшему под потолок, весь в отца, тихо-яростному человеку?.. Она бы сама сейчас не объяснила.