Александр Солженицын - Телеинтервью японской компании NET-TOKYO

Это то, что вы сказали в Нобелевской лекции? Там два типа писателя. Тот, который для себя пишет, и второй, подмастерье Бога. Я думаю, что квинтэссенция вашей литературы, общая мысль, концентрируется в этой лекции. Верно ли? Или какое-то изменение после приезда на Запад?

Нет. Концентрат всего, что может дать писатель, - в его книгах. Если написал 10-12 книг, то всё там рассыпано, и через людей, через образы преломлено. Сказать, что в лекции я выразил всё главное, неверно, потому что сама лекция - необычная форма для писателя. Когда я узнал, что должен прочесть Нобелевскую лекцию, я стал знакомиться, какие лекции были раньше, каков жанр. Оказалось - жанра нет. И темы нет, каждый говорит, что хочет. Я попробовал сформулировать некоторые принципы, как я понимаю роль искусства, как оно может послужить современной жизни. Но знаете, я тогда был уверен, что искусство может помочь перенести опыт от человека к человеку, от нации к нации, от общества к обществу. И если мы попали в трудные, тяжёлые положения, в опасность, или в ошибки, то, может быть, через искусство мы вас или другую страну предупредим - и вы не попадёте в это положение. Я очень в это верил. Но вот приехал на Запад, смотрю ближе, и начинаю уже сомневаться. Возможно ли вообще передать опыт от нации к нации? Так ясно, какой страшный путь прошли мы, в СССР. И казалось бы, Европа должна ужаснуться, и понять. Нет, её, как зачарованную, втягивает туда же, в эту самую бездну. Она как будто бы обречена этой бездной пройти, упасть в неё и пройти... Это ужасно.

Когда вы стали публиковать свои произведения, имя Достоевского как-то не встречалось в них. Впервые я прочёл у вас его имя именно в Нобелевской лекции. Как вы относитесь к нему?

Вы знаете, когда автор пишет, ему незачем заниматься литературными реминисценциями, незачем писать о писателях. Он соотносится с жизнью, со своими образами. Но, конечно, в каждой литературе есть своя традиция, своё наследство. Достоевский - один из тех, кто создал русскую литературную традицию, и даже больше, самую высшую духовную её струю. Трудно не попасть в эту струю и не испытать её влияния. Он был пророком. Он предсказывал поразительные вещи. Терроризм, крайнее революционерство он предсказал, когда никто ещё не видел, в 70-е годы прошлого века, в самом зародыше, 100 лет назад. Он, например, предсказал, что от социализма Россия потеряет сто миллионов человек. В это нельзя было поверить. А сейчас подсчитано, что мы потеряли сто десять миллионов человек. Это поразительно. Ну, а говорить специально не было повода, пока я в лекции на него не сослался естественно...

Вы читали в юности его произведения?

Да, конечно, конечно. Я всего его читал, и не раз.

Казалось бы, после всего вашего тяжёлого пути не должно остаться места для оптимизма. Но, когда прочтёшь любое ваше произведение, остаётся сильное чувство, что нужно жить, и можно жить, то есть вы нас поддерживаете, вдохновляете. Я имею в виду нас, людей западного воспитания. Откуда у вас этот поразительный оптимизм?

Наверное, здесь две причины: личная и общая. Личная - просто я такой от рождения. Вот, таким родился - и всегда побеждает общее светлое мироощущение: всегда надеюсь и уверен в лучшем. Но этого одного, наверное, было бы мало. Я хотя попал в тяжёлую полосу нашей истории, но не в ту полосу, когда вся Россия шла вниз, а когда уже начала из бездны подниматься, то есть я застал такое время общего движения духовного, когда вокруг видел укрепление душ, подъём сознания, восстановление памяти. Под этой коркой чугунной в СССР идёт процесс духовного возрождения, движение кверху, к свету и к вере в Бога, к большему познанию, к укреплению духа. Это у многих. Снаружи не виден этот процесс, но писателю дано его отразить, я ощущаю его вокруг, это вселяет в меня бодрость - и я так пишу. Я так чувствую. Ну, конечно, добавляется и оптимизм природный. Когда я вижу на Западе у писателей упадок, то думаю, это связано тоже с общим процессом. Общая духовная растерянность. Не этих писателей - общества. Но растерянность общества передаётся писателям.

Вы в "Архипелаге" писали, что встречались там с молодёжью, которая уже не знала и не признавала сталинизма.

Я бы слoва "сталинизм" вообще не употреблял. "Сталинизм" - ошибочный термин, но для коммунизма удобный. На сталинизме Хрущёв играл, да слово-то придумано, чтобы списать все грехи коммунизма на сталинизм. Да и "ленинизма" я бы не употреблял, потому что и на Ленина нечего особенно списывать. Это всё магистральная дорога развития всякого коммунизма. Как она от Маркса пошла, так направлял и продолжал Ленин, и, как ни странно, при разности характеров и умственных уровней, Сталин вернее всех понял суть, как надо вести государство дальше. Он действительно ученик Ленина. Так вот, простите, возвращаюсь, о молодёжи. Не то что она сталинизма не знала, а эта молодёжь в конце войны, первой поросли, она уже без коммунизма начала искать путь к воздуху и свету. Наше поколение до войны ещё было совершенно обморочено коммунизмом. Мы ещё искренне разделяли ложные эти идеи. Нам уж натолкали в голову. И вдруг я увидел, в первый раз, - люди свободные. Это медленный процесс. В "Архипелаге" я пишу, это, значит, после войны - 46-й, 47-й годы. Но ещё и сегодня нужно зрение иметь, чтобы видеть этот процесс в России, 30 лет он всё время шёл, а всё-таки ещё не изменил общество. Это медленный процесс, но духовный процесс всегда медленный и тонкий.