Владимир Сорокин - Кисет

- А я, - говорю, - Николай.

И тут она меня за руку берет и говорит:

- Вот что, Николай. Есть у меня к тебе одна просьба. Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех пор, пока наши Берлин не возьмут, одолеют врага, - тогда сразу и закури.

Удивился я такой просьбе и такой уверенности в нашей победе. Но сразу пообещал. И скажу вам прямо - от этакой уверенности и сам я тогда словно силы набрался, крепче стал. Будто в сердце у меня какой-то переворот сделался. Всю войну кисет Наташи у сердца хранил, а глаза ее не мог забыть ни на час. Во время самых тяжких боев помнил я их и видел перед собой... короче, ходил я огенными военными тропами все четыре года. Москву оборонял, Ленинград освобождал, потом на запад пошел. Брал Киев, брал Варшаву. Брал Берлин. И рейхстаг брать мне пришлось. в то время был я капитаном, командовал батальоном. Трижды ранен, трижды контужен. Медалей - полная грудь. Четыре ордена. И вот, мил человек, взяли мы рейхстаг, добили зверя в его логове. И хоть тяжелый, кровавый бой был, а вспомнил я про Наташин наказ, как только закричали вокруг "ура!" - достал кисет, развязал, насыпал табаку в клочок армейской газеты, свернул самокруточку и закурил. Закурил... И вот что скажу - слаще той самокруточки ничего не было. Курил я, а сам слезы кулаком вытирал. Как говорится поработали, добили кровавого гада, теперь и покурить можно...

Ну, а потом пришла ко мне беда. День победы, пора домой ехать, а тут нашлась в полку черная душа - оклеветали меня перед начальством, и арестовали солдата. Поехал я по злому навету в Сибирь лес валить. И валил его вплоть до двадцатого съезда нашей партии. и все это время кисет Наташин со мной был. Лежал у сердца. В лютые сибирские морозы согревал он меня, не давал духом пасть. А Наташино лицо так и стояло перед глазами. Тяжело мне пришлось - не скрою. Но - выжил, а главное - злобы не нажил. Вернули мне в пятдесят шестом партбилет, устроили на работу в роно. И как только первые выходные выдались - сразу в Смоленскую область поехал. И аккурат в ту самую деревню. Быстро нашел ее. Да только Наташиного дома найти не смог. Нет его. В войну всю деревню немцы сожгли, после в сорок шестом ее заново строили. А Наташа, как мне в ихнем сельсовете сказали, еще в сорок первом в партизаны подалась. С тех пор про нее не слыхали. Отряд был из небольших и вскоре ушел в Белоруссию. Вот, мил человек, дела какие. А главное, она ведь с бабушкой жила, родителей еще до войны потеряла. А бабуля уже давно померла. Так что концов родственных никаких не осталось. но хоть фамилию узнал. Поляковой она была. Ну и начались поиски Наташи Поляковой. Ох, и поскрипели тогда мои ботинчки. Четыре года искал я свою Наташу. И нашел. Нашел! Написали мне, что живет она в городе Одессе. Полякова Наталья Тимофеевна, 1923 года рождения. Взял отпуск за свой счет и поехал в Одессу. Нашел улицу, нашел дом. Вошел во двор. Подсказали мне квартиру номер шесть. Стучу. Открывает мне моя Наташа.. За шестнадцать лет она совсем не изменилась. Ну, чуть-чуть только. Косу не остригла, и глаза все те же остались. как два василька.

- Здравствуй,- говорю, - Наташа. Вот я тебя и нашел.

А она смотрит так удивленно и спрашивает:

- А вы кто?

Тут я ей кисет показал. Она поглядела, руки к лицу поднесла, подняла так левую, а после юбку теребит и так трогает, потрогает и отпустит, а ногой какчает и меня все тянет за рукава. А я стою с кисетом и плачу. А она присела и ногами так поделает, поделает и стала рукой колебать, чтобы выпрямить шнурок, а то он немного крив, когда не в натяжении, потому что в кисете был табак "Дукат". И вот так вот мы пошли в квартиру, или, вернее, в комнату, а она была немаленькой. Наташа так головой покачает, покачает и снова рукой делает, чтобы подавить, чтобы я шел вдоль, вольно. А кисет я опустил и решил возле шифонера. И тут все положеное, как последовательно говорили о главном, о фотографиях. Я плакать не умел, но стал говорить. Я говорю, мил человек, что работаю и делаю разные заказы по поводу чистого. И замечания. И она улыбается, потому что тоже знаком какой выброс, какое скольжение, располагает к ужину:

- Садитесь, садитесь. Это же наше дорогое.

А я говорю, почему мы вот так расположены и не слишком думали, что я был печатником там или чтоб знал, как надо прислонить правильно?

Или, может, я знал меньше?

Или перхоть была?

Они же понимали, что пол там как раз, даже другое больше, и не знал, почему я верил.

А я что - не брал половины?

Я же райком в утро тревожил и знал все телефонограммы.