Владимир Сорокин - В Доме офицеров

Бородин подошел к ящику, наклонился:

- Петь... погоди-ка... так это что... нашего полка?

- Нашего, нашего, Саша, - тряхнул головой Костенко, - то самое.

- Быть не может...

- Может, Саша. Все может.

- Но как же удалось? Они ж все небось в дивизии должны быть на хранении? Это же невозможно...

Костенко подошел к нему, положил руку на плечо:

- А как ты, Саша, тогда под Варшавой связь тянул с Серегой Жогленко? Вас тогда добрых десять пулеметов поливали и видно было, как на ладони, я тогда все губы пообкусал, глядя на вас. Тоже казалось - невозможно! А вот смогли ведь? Смогли! Потому как хотели! Хотели! И смогли.

- Ну, так это другое дело, Петя...

- Нет, Саша, дело у нас везде одно! Только захотеть надо. Очень захотеть. Я вот захотел. И вот - знамя перед тобою. Наше знамя.

- Да. Мощный ты человек, Петь.

- Фронтовой я человек, если точнее! - засмеялся Костенко.

Бородин разглядывал знамя через стекло:

- Господи, неуж оно самое?

- Оно, оно.

- Его все этот сержант носил, высокий такой. Вот бы с кем встретиться.

- Нет. Этого я и не видел после.

- А Семенова видел?

- Нет.

- А Саню Круглова?

- Тоже нет что-то. Евстифеева видел, Круглова нет.

- А Люську-переводчицу не встречал?

- Нет. Она, говорят, на юге где-то живет. В Новороссийске, кажется...

Бородин покачал головой:

- Знамя! Надо же... вот не ожидал... пробитое... вон пробито как... хватило ему осколков...

- Всем хватило. И людям и материи. У меня четыре вынули, а один так и застрял в лопатке. Боятся вынимать. Позвоночник близко.

- А у меня из ноги еще в сорок шестом выковыряли. Два года носил гада. Колючий такой, прям как еж. Щас как к дождю - болит нога.

- Зато у меня нечему болеть, Саш, - Костенко, улыбаясь, топнул протезом.

- Ну, ты бегаешь, я скажу! Почище молодого. С ногами не догнать.

- Так я и до войны дома не сидел. Комсомолил вовсю. Мне недавно протез предлагали какой-то импортный. С шарнирами, с ботинками. А я вот из принципа носить не буду! Пусть железка торчит, пусть все видят, чего стесняться. Может кое-кто и задумается и вспомнит, что надо вечно помнить.

- Правильно.

- А главное - привык к ней. Как нога стала. И не скользит совсем. Вот, пироги какие... Саш, а отчего ты китель не надел?

Бородин засмеялся:

- Так он же старый весь. Молью поеденный.

- Не сберег?

- Да после войны кто ж китель бережет? В шкаф запихнули, а после на антресоли.

- А у меня Дуня сберегла. Нафталином сыпала, чуть не перчила. Вот, видишь? Вроде б ничего, а?

Костенко слегка приподнял руки и посмотрел себе на грудь.

- Как новенький, Петь. И ты молодцом.

- Стараемся, стараемся, Саш.

Из-под шкафа, заставленного полным собранием сочинений Ленина, выскочила крохотная серая мышь, обогнула ножки стола и заспешила к полуоткрытой двери.

Костенко шагнул ей навстречу, поднял протез:

- Сука...

Мышь шарахнулась было назад, но потертый металлический наконечник с хрустом раздавил ее.

- Расплодились, гады... пакость какая...

Костенко оттопырил протез с висящими на нем останками мыши и, балансируя на одной ноге, тяжело запрыгал к стоящей в углу урне. Медали звенели от каждого прыжка, воротник кителя, топорщась, наползал на толстую шею.

- Ведь предлагал весной полы перебрать. Не послушались...

Оперевшись о шкаф, он сунул протез в пластмассовую урну, счистил о край окровавленные ошметки.

Бородин посмотрел на оставшееся пятно:

- Маленькая какая мышь-то...

- Маленькая?! - грозно ухмыльнулся Костенко, топая протезом по полу. Тут, ебен мать, такие маленькие попадаются - охуеешь, смотревши! Эта исключение какое-то. Мелюзга подпольная. А то - во, бля, шушеры какие!

В упор глядя в глаза Бородина, он развел руки на ширину своей груди.

Бородин посмотрел и серьезно кивнул головой.