Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Ежедневно около пяти часов вечера они начинали беспокоиться. Ждали мяса.

Старый лев медленно подымался, вытягивался и, раздув ноздри, начинал кружить по клетке.

Это он шел на охоту.

Львица, осклабив старушечий рот, следила за ним глазами. Ждала.

Брошенные им куски ослизлого, синеватого мяса они долго валяли по песку, волочили из угла в угол.

А потом тихо дремали, изредка разрезая вечернюю мглу узкой зеленой искрой зрачков.

В десять часов вечера начиналась мука.

Взвизгивала цепь и медленно подымала скрипучую дверь. Щелкал бич.

И оба они, оба – и старик, и старуха – вздрагивали, ежились плечами и не хотели вставать. Особенно жалко выходило это у старухи, у которой голова моталась из стороны в сторону на длинной голой шее.

Щелкал бич.

Они вскакивали оба сразу и, толкаясь боками, выходили через узкую дверь в приставленный к ней ящик на колесах. Ящик закрывали и везли.

На эстраду, где только что, фальшиво улыбаясь, показывала фальшивые зубы ожирело-желтая француженка и пела про какие-то petits boutons, выползали старые львы.

Впереди, волоча задние лапы, шел старик, за ним, суетливо забегая сбоку, длинношеяя старуха.

Садились, поджав хвосты, как две старые кошки на пороге чужой кухни, больные и облезлые.

Тревожно пахло духами фальшивой француженки, тревожно выл тихими стонами оркестр, и теплый человеческим теплом воздух был душен и тосклив.

А потом звякала узкая дверца, и подходил он – зверь.

Его жирные вздрагивающие ноги туго обтянуты белым трико. Блестят лакированные голенища сапог, открыта короткая, толстая шея и блестят масляные красные щеки.

Глаза его, тускло напряженные, смотрят прямо и знают, чего хотят. Они хотят есть.

Старуха вытянула голую шею и тревожно замотала головой.

Зверь поднял украшенное цветной бумагой кольцо и щелкнул бичом. Старуха вся поджалась и поползла мимо.

– Не могу! – говорила ее отвислая чернозубая челюсть. – Не могу.

Зверь поднял железную вилку и ткнул старухе в пасть.

Тогда она вдруг присела и прыгнула.

Зверь подошел к старику. Но старик давно уже не мог прыгать. Его роль была другая. Он должен был изображать неукротимого, бешеного зверя, рычать, поднимать лапы и скалить зубы.

Но он и этого не хотел. Он сидел тихий и печальный, и видно было, как дрожит у него кожа на спине, словно у старой собаки. Лицо его, почти человеческое, – было печально и покорно. Две длинные морщины вдоль носа под глазами глубоки и влажны, точно он много плакал и слез не вытер.

Зверь ткнул вилами в одну из этих морщин. Но старик только повернулся и чуть подвинулся.

«Чего ты хочешь? Будь у меня зубы, я бы ощерился ради тебя, а так что я могу?»

Тогда зверь крепко сжал челюсти и, схватив стул, ударил льва в бок.

Кто-то ахнул внизу в тусклой, душной толпе, а радостный молодой голос громко крикнул:

– Ой, смотрите, смотрите, сейчас его эти львы слопают! И лев вскочил. Открыл пасть, пустую, черную, трупную.

– Сейчас он его растерзает! – ликовал голос.

Лев закачался и вдруг застонал короткими стонами. Заходили, вздуваясь и впадая, сухие бока. Он кашлял. От натуги разъезжались разбитые задние лапы.

Было смешно и противно.

Кто-то засмеялся.

Старуха сидела, вся поджавшись, – старая, облезлая кошка, – и покорно мотала длинной голой шеей и не смотрела на старика, точно знала давно все, что будет.

А зверь поднял вилы и, хищно вздрагивая жирными ногами, подошел к старику.

Вдали на городской колокольне звякнул четыре раза медный звук, приостановился и загудел медленно ещё шесть раз.

Это значило, что истекли все четыре четверти часа и наступило ровно шесть.

В лесу, на маленькой круглой полянке диаметром в три шага, идут вечерние приготовления.

Что-то копошится и шелестит между корнями старой липы. Быстро шмыгнула вверх пушисто – яркая, красноватая метёлка, притихла на высокой ветке, повернулась, блеснули две внимательные пуговки, и снова взметнулась метёлка вверх и исчезла.

Вдруг зашуршала верхушка сосны, и какая-то птица прокричала хриплым озабоченным голосом три раза одну и ту же фразу. Начала в четвёртый раз, сбилась, сконфузилась и замолчала.

Но это не я виновата, что она сбилась. Я не могла испугать её. Я лежу совсем тихо и не шевелюсь уже давно, так давно, что даже перестала чувствовать боль от шершавой коры соснового корня, на который опираюсь плечом.

Многие здесь уже привыкли ко мне: маленький червячок – землемер, грациозно взвиваясь и снова опускаясь, мерит своим зелёным телом длину моей руки. Два рыжих муравья, похожих на бретонских крестьянок, в сборчатых юбках с перетянутыми талиями, задумались над бахромой моего пояса, ждут, чтобы указал им мудрый инстинкт, как приспособить эту хитрую штуку на муравьиную пользу и славу.