Михаил Пришвин - Цвет и крест

Ворвались теперь в Зимний дворец и давай выбивать из стен штыком золото, много, говорят, нашвыряли золота; когда рассвело, взяли в руки: бронза! и все бронзовое, и столики, и подсвечники.

Тогда зарычала Горилла:

– Обман!

И так не выходит: ни мы – православные, ни мы – товарищи, и скучает Архангел у закрытых врат Царства Божия на земле и на небе: не хотят туда идти люди поодиночке, называя свои имена, а всех вместе пустить невозможно.

Нужный человек вошел ко мне и просил документ для прописки. Я дал ему какую-то бумажку.

– Сколько вам лет?

Я ответил.

– Вероисповедание?

– Вольное.

Он усмехнулся и ждал.

– Свобода совести, – сказал я.

– А, между прочим, требуется, – ответил он.

– Ладно, – говорю, – православный.

– А звание?

– Гражданин.

– Я сам гражданин, – а из какой местности?

– Нате мой паспорт. – Очень обрадовался.

– И не стыдно вам, товарищ, – говорю, – на вашем месте я бы из-за одной гордости гражданина не взял бы в руки старого полицейского паспорта.

– Гордость, – сказал, – это нехорошо.

– Для вас, а мне она на пользу.

– Какая же может от гордости польза?

– Душевная.

– Не вижу.

Заспорили и пришли к выводу, что гордость на пользу барину, а смирение – слуге.

После этого разговора я думал: «Мы, русские люди, как голыши, скатались за сотни лет в придонной тьме, под путной водой катимся и не шумим. А что этот будто бы нынешний шум, это мы просто все зараз перекатываемся водою неизвестно куда – не то в реку, не то в озеро, не то в море-океан».

Растопырив свои бесчисленные составляющие проволоки, лежит на середине улицы оборванный кабель.

– Что это за паук? – спросил старый простой человек.

– Это, – отвечаю, – раньше власть государственная бежала по этому кабелю, а теперь, видите, лежит паук и никого не пропускает. Усмехнулся старый человек и так мне говорил о власти:

– Пришел человек ко власти, это все равно, что пришел к смертному своему часу богатый и при конце своем нужно ему распорядиться своим добром, кому что оставить и на какие надобности. Где власть, тут и смерть. Кто же во власти хочет для себя жить, тот не человек, а паук. Когда царь пал, я спросил: «А пауков вытащили? – Все, говорят, в тюрьме. – А из себя-то самих, говорю, лапки-ножки вытащили, сожгли?»

Ну, конечно, где тут, убейте паука, а ножки до зари шевелятся. Вот так и сейчас, но, когда настанет заря, нам неизвестно, и сами сторожа нашей тюрьмы ходят в тьме кромешной, и сторож сторожа спрашивает: «Скоро ли рассвет?»

Некоторые говорят: «Вот свет!» И показывают гробы, сверху окрашенные, внутри набитые костями мертвецов. Сторож сторожа спрашивает: «Скоро ли свет?» И косятся на гробы повапленные.

А вот если бы наша русская жизнь по-настоящему шла, то, я думаю, по-настоящему бы так нужно: пришел человек ко власти, это все равно, что пришел к концу своему богатый и при конце ему надо распорядиться своим добром, кому что оставить и на какие надобности, и никого в смертный час свой не обидеть, потому что, где власть, тут и смерть тебе.

Так говорил человек из града невидимого, из той староколенной Руси, которая скрыться может, но никогда не погибнет. Я спросил старца, как он думает вообще о нашей беде.

– Наши цари, – сказал он, – не думали о человеке, их царское дело было собирать вокруг себя землю, как можно больше земли и морей.

Задавила земля человека, встряхнулся он – и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, и <���про> то, из-за чего свергли царя, про человека – забыли. Так и осталось славное русское царство и без царя, и без земли, и без человека.

– Мне кажется, – сказал я, – смирение русского народа достигло последнего предела, оно перешло по ту сторону черты, за которой нет креста: народ отверг и крест свой, и цвет свой, и присягнул во тьму. Меня учили на Руси все прощать – я учусь теперь не прощать. Я прошу молитв о непрощении.

Старец усмехнулся и ничего не сказал о смирении.

– Что же нам делать? – спросил я.

Он ответил:

– Нужно собирать человека, как землю собирали цари.

– Какого человека, – спросил я, – общего?

– Я, – ответил он, – говорю о человеке, пример которого дал нам Господь Иисус Христос.

Сосед наш Иван Васильевич вдруг собрался уезжать куда-то в настоящую Россию со всем семейством, с малыми детишками и разными своими племянницами, падчерицами, а с вещами в квартире оставил Игнатьевну.

– Мое дело таковское, – сказала Игнатьевна, – я постерегу. Только вам все-таки, Иван Васильевич, скажу: ну, куда вы уезжаете от наказания, только ребятишек подавите, от наказания никуда не уйдешь, а Господь, может, и тут смилуется, врага отведет. Но вы, конечно, меня, старуху, не послушаете.