Елена Старыгина - Зарево

С Яранска до Вятки Константин добрался быстро. В Вятке же ему пришлось остановиться на ночлег. В доме Ивана Куклина, что в центре города, близ Царевоградского моста по Набережной Монастырской улице, он снял номер за двадцать копеек. И хотя здесь всегда было полно народу, - приезжие на своих подводах пользовались двором, а ямщики любили съезжаться сюда, потому что имели бесплатную кухню, - Костя решил заночевать именно тут - чтоб к народу поближе.

Встал он чуть свет - дорога предстояла дальняя. По направлению Вятской духовной семинарии Константин ехал в Котельнич, куда его определили на место псаломщика в Котельничский Троицкий собор.

Добирался долго. Жара стояла несносная. В знойном воздухе жужжали жирные приставучие пауты.

- Лико, распогодилось как, - прошамкал бородатый мужик с гнилыми зубами, который вызвался довезти Константина. - Думали, уж не будет погодки. Всю весну, почитай, лило да морозило. Луговья-то, вона как, затоплены были. Озимь, говорят, наполовину червем истреблена. Теперь, по приметам, тепло долго будет. Дай-то Бог, без хлебушка бы не остаться.

- Дай-то Бог, - поддакнул Константин.

- А ты откеда, родимый? - спросил мужик.

- С Яранска еду. Село Красное слышал?

- У-у, далече. Живешь, что-ли, тамока?

- Жил. К матери повидаться ездил.

- Ты не серчай, что я такой надоедливый: скучно всю дорогу-то молчком ехать, я и привык лясы точить.

- Ничего, говори, мне веселей будет, - улыбнулся Константин.

- А в Котельниче у тебя никак зазноба живет?

- В Котельнич я на службу еду, после духовной семинарии.

- Во как? - присвистнул мужик. - Стал быть, святое лицо?

- Ну-у, - Костя развел руками, - называй, как знаешь.

- Пшла, родимая, вот кляча старая, плетется еле-еле. И ей, видно, жарко, - мужик затряс лохматой головой, отгоняя от себя паутов.

Костя засмеялся:

- Уж больно ты на одного иеромонаха похож. Был у нас такой, отец Павлиний. Боялись мы его ужасно. Бородатый, с седой огромной шевелюрой, он, бывало, гаркнет своим голосищем, у нас, семинаристов, аж мурашки по коже. Говорят, он силою своей молитвы бесов изгонял.

- Бесов я тоже изгонять могу, - хохотнул мужик. - Из своей клячи только. Заартачится, я стегну ее пару раз - все бесы к чертовой бабушке улетучатся, - заржал он, словно подражая своей кобыле, и с силой стегнул ее по впалым бокам.

- А еще я, родимый, во какое средство знаю для изгнания бесов, бородач достал обхватанную бутылку, встряхнул ее и смачно приложился губами к узкому горлышку. - Эх, хороша. Будешь? - протянул он грязный сосуд с мутноватой жидкостью Константину.

- Нет, спасибо. Не боишься, по такой-то жаре? Разморит, не доедем.

- Кого, меня разморит? Эт ты зря. Я до нее привычный. В нашем деле без сулейки нельзя. Зимой отхлебнешь из нее - душа сугреется и мороз не страшен, а летом приложишься - и птахи, кажется, веселее чирикать начинают. А ты говоришь - раз-мо-рит.

Дорога была ухабистая и пыльная. У Быстрицы, неширокой речушки, остановились передохнуть и освежиться. Костя не единожды предлагал Проньке, так звали бородача, отправляться обратно, но тот упрямо шумел:

- Нет, родимый. Я такой - взялся за дело, так до конца. Довезу - не боись. Щас в Быстрице остановимся, заночуем. Во-он, видишь, на той стороне реки домишки и церквушка - это и есть село Быстрица. Лошаденка моя отдохнет тем временем. Ты не гляди, что она у меня ребриста, она дюжая. Доберемся. Думаешь, я в Котельниче не найду желающих прокатиться до Вятки? Да не буду я Пронькой после этого.

Попутчиков Пронька и впрямь нашел быстро. Рассчитавшись со своим говорливым бородачом, Костя прямиком направился к Троицкому Собору.

Ночь перед первой в его жизни службой была неспокойной. Константин ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Лишь на какое-то время Костя впадал в забытье, и ему почему-то виделся малыш, кричащий у него на руках. Он был малюсеньким, розовеньким. Костя кропил его головку, плечики, животик святой водой и произносил трубным голосом, какой был у отца Павлиния: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного". "Верую", - разносилось по безмолвному храму, младенец переставал плакать и улыбался. С улыбкою на устах Константин пробуждался, думая, что сон этот, должно быть, к добру, и снова ворочался в ожидании утра.

Ночь показалась ему бесконечно длинной, и когда в окна заглянул первый луч, он, облегченно вздохнув и устало потянувшись, сел на кровати.