Шубу мама носила чуть ли не с сентября по июнь - хотя ходить в ней особенно было некуда. Мамин магазин одной прекрасной весной превратили в бутик, непрезентабельный устаревший персонал разогнали, и теперь за огромными витринами - среди десятка одиноких одежд - утомленно парила стайка воздушных сильфид. И в неслышном оканье накрашенных ртов, в том, как хищно бросались они на каждого случайного посетителя, было что-то аквариумное, рыбное.
Да. Поэтому шубу приходилось выгуливать только до предподъездной лавочки с пенсионерками и до поликлиники - у мамы поджимало сердце, прыгало давление. "Вот климакс проклятый, - жаловалась она дверце духовки, с кряхтением вынимая из пылающего жерла сковороду котлет и тряся огненными, накаленными щеками, - никакого житья от этого климакса нету... А дура-докторша одно знает - холестерол-холестерол".
Летом - в самую огненную сердцевину дня - бедной Антуанетточке позвонили на работу - в таких случаях почему-то всегда звонят на работу. "Анита Борисовна? - осведомился торопливый, с легким металлическим привкусом, голос. - Ваша мама в пятьдесят второй больнице. Что вы говорите? Да, сердце. Инфаркт".
Маму хоронили в страшную жару. Изнемогали под мертвыми кустами, вывалив серые, обложенные языки, пыльные дворняги, и только шоколадные конфеты, которые Антуанетточке велели на помин раздать притихшим подъездным детям, были твердыми, неподвижными и даже слегка заиндевевшими, как мама, потому что тоже всю ночь пролежали в морозильной камере.
Кладбище было бесконечно - огромное, торжественное, пустое, как город, оно дрожало в жидком от жара воздухе, слабо позвякивая жестяными острыми листьями венков, и в такт ему подпрыгивали в крошечном ритуальном автобусе обитый седовато-черным сатином гроб и совершенно незнакомые Антуанетточке, краснолицые, душные люди.
На очередном безжизненном перекрестке автобус резво притормозил и принял на подножку двух могильщиков - рослых, налитых крепким розовым жиром мужиков в гремучих, брезентовых штанах. Один из них, помоложе, густо заросший на груди кучерявой шерстью, весело подмигнул и, отстегнув от пояса крошечный мобильный телефон, тут же принялся названивать какой-то Любушке, притоптывая от нетерпения босой, серо-глиняной ногой и утробно похохатывая, пока второй мужик, тоже босой, коренастый, с седыми от пыли косматыми бровями, не толкнул его укоризненно в бок черенком лопаты.
Быстро, с какой-то щеголеватой ловкостью забросав могилу комьями закаменевшей глины, они с достоинством взяли потный, принявший форму Антуанетточкиной ладони комок денег и пошли прочь, по-солдатски приняв на плечо текучие от солнца, ослепительные лопаты и неторопливо переговариваясь, пока не растворились наконец в полуденном мареве, полном цикадных стонов и журчащих звонков далекого мобильного телефона - торжественные и невозмутимые, словно ангелы в огненных нимбах лопатных лезвий.
Следом за ними потянулись и все остальные - какие-то соседские старушки в низких платочках, отсыревшие от слез, безутешно молодящиеся продавщицы из бывшего маминого магазина, неведомые мужики в тесных, липнущих к спине синтетических рубахах... Все они по очереди подходили к растерянно мнущейся возле свежего холмика Антуанетточке, тискали горячими липкими руками, прижимаясь, коротко взрыдывая и обдавая ее удушливыми волнами подсыхающего пота, плохо переваренного лука и алкогольного сочувствия, пока не исчезли в раскаленной утробе автобуса, который и должен был - за самую скромную мзду переправить всех обратно через Лету.
У могилы остались только одурелая от солнца, распаренная Антуанетточка и худой, обугленный дядька в нестерпимо черном, шерстяном пиджаке, на который Антуанетточке было страшно даже смотреть. Дядьку Антуанетточка не знала, точнее - просто не помнила, различая маргинальных маминых кавалеров только по заоконному свистовому переливу, а дядька все стоял, покачиваясь, на коленях у деревянного столбика с табличкой, тоненько подвывая и непрестанно вытирая огромным носовым платком глянцевое от слез лицо и раскаленную коричневую лысину.
"Пойдемте", - тихо попросила его бедная Антуанетточка, и дядька быстро, как испуганная лошадь, мотнул головой, разом потянулся к Антуанетточке всеми своими мокрыми гуттаперчевыми морщинами: "Што ж мы без Алечки-то будем делать, доча? А, доча?!" Антуанетточка молча развернулась и, отмахиваясь рукой от растерянных окликов, заковыляла, - прочь, прочь, прочь от этого жуткого, жуткого, жуткого, невозможного места.
Читать дальше