Екатерина Судакова - Рассказы

Но никто в мире не смог бы ответить на этот вопрос - что со мною. То ли это смутное предчувствие будущих испытаний, притаившихся в грядущих десятилетиях, то ли избыток радости от того, что тепло и отрадно, что пахнет коноплей и бабушкиным уютом - покоем, мудростью и бесконечной лаской. И кажется: нет, неправда, ничего никогда не случится худого, доколе она здесь, рядом - мой всемогущий друг.

Мне хочется рассказать бабушке о моей любви к ней, о любви, которая не имеет слов, чтобы осознать себя и только теснит сердце, ища выхода. И этим выходом вдруг оказываются слезы - обильные, сладкие.

Бабушка не уговаривает, не успокаивает меня - она все понимает сердцем своим. Чуть дрожащей рукой она крестит меня и тихо продолжает:

- Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя...

Но я уже не слышу ничего. Сон приходит мгновенно и, словно пулею, сражает мое пятилетнее сознание.

Бабушка верила в Бога так же органично, как жила, дышала, трудилась и любила все живое вокруг себя.

Я вглядываюсь теперь в провал разделяющего нас времени, я ищу ответ, силясь понять то, что не поддается пониманию: кто, какая среда, какие жизненные условия, какое бытие сделали ее такой, какой она была? Кто дал ей столь могучий жизненный темперамент, до конца дней ее излучавший тепло и ласку на всех, кто нуждался в этом? В чем секрет ее бескорыстной преданности людям, неосознанной красоты ее поведения в любой жизненной ситуации?

На всю жизнь всего-то ей и было дано: небольшая изба с лавками вдоль стен; стол в переднем углу, над ним образа с лампадой и пучком сухой вербы, окаймленные чистым рушником; у входа - ткацкий стан и прялка; около большой русской печи - нехитрая домашняя утварь. Рядом с образами, под самым потолком приделана полочка, там - книги. Их мало и все они божественного содержания. В праздничные дни по вечерам бабушка достает одну из них и читает вслух. Где, когда, у кого научилась она читать - никто не знал.

Шли годы. Мы вырастали и уходили в жизнь, сложную, трудную, полную взлетов и падений, надежд и разочарований. Мы уезжали и вновь приезжали к родному порогу - усталые, нервные, битком набитые ученостью и мудреными словами; самоуверенные и ни во что не верящие скептики. И почему-то нам было постоянно "ужасно некогда", мы все время были чем-то "страшно заняты". А потому к Ней, постоянно думающей о нас, мы не торопились.

Но приходил момент и мое сознание, будто молнией, пронизывало: "Бабушка!" И я, как ураган, неслась к ней в деревню. Бабушка, милая!.. Вот она, все та же: глядит на тебя и не наглядится, и в сморщенных руках ее подарок.

- Возьми, касатка, для тебя вязала, теплые они, носи на здоровье. - Носки шерстяные.

А у меня для нее - ничего... Стыдно до слез, и только она не видит этого, ибо ей от меня ничего не надо, кроме меня самой.

И вот пришло время (всему свой черед): я сама - мать. Бурная река жизни выбросила меня к родному порогу без сил, без средств, обманутую, брошенную... Крошка сын тоже горе видит - нету ему молока, живет прикормом. Время тяжелое - 36-ой год! Время, когда брошенные в народ семена предательства, жестокости и лжи начинали давать свои пышные всходы; когда земля, на которой жили, по которой ходили, начинала казаться тоненькой коркой льда...

Однажды с крыльца кто-то крикнул громко в открытую дверь:

- Эй, вы! Есть тут кто, ай нет? Бабка, слышь, ваша помирает. Не знаю, застанете - нет в живых...

Бежать было три километра. Я плохо видела перед собой дорогу: красные круги появились перед глазами - скорей! Вот ее домик, первый под горою, вот камень, что лежит возле двери вместо ступенек (до чего все родное, знакомое!) скорее, сюда, вот!..

Я нашла ее в темном сарае под худой соломенной крышей. На охапке гнилого сена, покрытой мокрой от дождя дерюжкой, под лоскутным сырым одеялом лежала Олимпиада Лукьяновна, друг человеческий, дорогое мое существо. Рядом с ней неизвестно почему стояла зыбка со спящим ребенком. Бабушка непроизвольно покачивала ее коснеющей рукой.

- Бабушка, родная, ты слышишь меня?

Но она ничего не слышала и не видела.

И ни души вокруг. Я стояла над нею, шатаясь - почва уходила из-под ног. Сквозь дыру в глинобитной стене сарая дул холодный сквозняк. На бабушку падал слабый отсвет, но ни тени страдания или раздражения я не увидела на прозрачном от худобы лице ее - только брови слегка приподняты, словно закрытые глаза видят что-то удивительное и непонятное.

Долго стою я над бабушкой, пытаясь осмыслить положение вещей. И, кажется, начинаю понимать: нет, это не болезнь - она умирает от голода и запустения!.. Передо мной едва ли не вершина жестокости первозданных обитателей земли, беспощадная философия дикарей: