Николай Гарин-Михайловский - На станции

Горькое чувство шевельнулось в его душе.

«А стыдно, ну и живи хуже собаки, голодай, носи по месяцам бельё и собирай окурки».

Он вспомнил, что сапоги его совершенно отказываются служить и что из предстоящего жалованья необходимо удержать на покупку новых. И он в сотый раз стал соображать, как на 15 р. предстоящего жалованья и в лавку заплатить 11 р., и сторожихе отдать за хлеб, стряпню и стирку 5 р., и купить сапоги.

В каком-то особенном настроении садилась телеграфистка за аппарат. Занятая своими мыслями, она почти не заметила, как приняла дежурство от своего товарища.

Тёплая ли мягкая ночь так электризовала её, или утренняя сцена взволновала, но что бы она ни делала – наклонялась ли над аппаратом, принималась ли писать – кровь приливала к сердцу и перед ней, как живой, стоял Кобрян. Она ощущала его где-то близко, и это ощущение жгло и опьяняло её, вызывая одновременно и жгучую обиду утра, и сладкую истому, помимо её воли разливавшуюся по её телу. Она не понимала, что делалось с нею, куда девался её гнев на человека, так жестоко оскорбившего её; она с содроганием и замиранием, напротив, замечала в себе какое-то болезненное, страстное желание подчиниться этому грубому, сильному человеку. Она замирала и туманилась от мысли, что вдруг дверь отворится и войдёт он, Кобрян…

За её спиной раздались твёрдые, решительные шаги Кобряна.

Что-то сильное и горячее ворвалось и охватило её душу, и она низко наклонилась над своим журналом.

А над ней стоял Кобрян, весёлый, счастливый, словно читая, что происходит в ней, и любовался её волнистыми волосами и белой шеей и всей её стройной и изящной фигурой. Он тихо наклонился над ней, чтобы шепнуть ей какое-то ласковое слово, но вдруг почувствовал её, вздрогнул и, обхватив, начал осыпать её шею, лицо, плечи и волосы страстными поцелуями.

Трепетная, оскорблённая телеграфистка вырвалась из его объятий и, прижавшись в угол, горько зарыдала…

Погубили эти рыдания молодого Кобряна. Прахом пошли мечты рыбака о купчихе.

Через месяц господин и госпожа Кобрян возвращались из-под венца.

Их встретил уже успевший возвратиться из церкви шафер – телеграфист. Он был во фраке и новой ослепительно сверкавшей рубахе.

Временами, при взгляде на невесту, его подслеповатые глаза туманились, но он гнал подальше грустные мысли, ел и пил и усердно угощал гостей.

Пир был горой. Сторожиха, сторож и стрелочник сбились с ног.

Гости остались совершенно довольны и уж на рассвете разбрелись по домам.

Старик Кобрян, провожая своего друга-жандарма, не утерпел, чтобы не поделиться с ним разбитыми надеждами на купчиху.

Телеграфист не дошёл до своей квартиры и, споткнувшись об одну из скамеек, стоявшую на платформе, тут же на ней и уснул.

В его голове смутно проносились события дня, свадьба телеграфистки, отдавшаяся какой-то болью в его сердце, его фрак и мысль, что следующий месяц из-за этого фрака ему хоть в гроб придётся ложиться.

Он уснул, наконец, в твёрдом намерении изучить под руководством старика Кобряна науку рыболовства, как подспорье к никогда не хватавшему жалованью.

И ему приснилось, что он настоящий, заправский рыбак, что его лодка, нагруженная рыбой, плавно качается на волнах, что предрассветный ветерок пронизывает его чрез лёгкую морскую блузу, но ему это ни по чем, он сидит в своей лодке весёлый, сильный, здоровый и поёт какую-то удалую рыбацкую песню.